В наговоренной им соавтору автобиографической книге Али изложил ощущенья боксера, попадающего в комнату нокаута, — он еще не сознает фатальность случившегося и тщетно пытается выбраться из наглухо затворенного помещения. Ему чудятся дьявольские блики неона, тем более страшные, что в этот момент страха он не испытывает, он слышит визгливые завывания саксофонов и шипящее пение аллигаторов. Короче, попадает он в комнату с крокодилами, в боксерский ад, изрядно напоминающий достоевскую паучью баньку, только бесшумных насекомых Али заменил шипящими аллигаторами.
В Киншасе Джордж изведал, что есть ад побежденных, черед Мохаммеда настал позже и продолжается до сих пор. Изувеченный паркинсоновой тряской старик влачит свои дни экспонатом легендарно почившей эпохи. Но если мы раскрываем альбомы, и проглядываем выцветшую кинохронику и даем себе труд вспомнить, кем был этот эксцентрик, буйный клоун, отъявленно прекрасный артист, то проникаемся неотменимостью присутствия его среди образов века, и другие слова не нужны.
06.01. 2000Ключевая сцена итальянского, когда-то читанного романа. Под благосклонным солнцем Запада, среди святых камней Европы, волшебно исчезнув из кишащей червями могилы, от столетнего морока пробуждается Достоевский и, опекаемый поводырем в разросшихся чащобах города, проницает неведомое бытие насквозь. Загляд в современность убеждает воскресшего, что, подобно любой эпохе, она педантично наследует низостям прошлого, расширяя область их полномочий. Не затянулись живосечения внешней политики, кровоточат под теми же дикими звездами балканской и азиатской тоски. Как прежде, в средоточии мирозданья работа, мир ею набит, будто непереваренной снедью — желудок обжоры, и вскоре лопнет от распирающих излишеств труда. Всеобщая мобилизация, провозглашенная в первой трети столетия, стала каменным сном миллионов, отряды сомнамбул лишь затем в механически-дерганом ритме Метрополиса торопятся к утренней смене, чтобы снова, подтверждая мрачнейший повтор, встретить ее ночь спустя. Близ проходной завода, на лестницах казенных присутствий, возле храмов торговли Федор Михайлович видит этих людей. За несвежую кожу, терпеливые руки, гнутые спины получают они пиво, газету, футбол, скороварку, посудомойку, приблизительных жен, случайных мужей, список примитивных, для плебса закрученных развлечений и соучастие в убывании жизни чрез выплату ростовщических ссуд. Он видит горные гряды товаров, чьим циклопическим изобилием не смогли бы насытиться несколько вражеских армий (Чингиз, утоляя голод солдат, давал три дня на грабеж, здесь не хватило бы десятилетий, сполна посвященных хищническому чревоугодию). Его взор вбирает бессчетность услуг, проистекающих из такого закабаленья свободой, когда она — родная сестра злому рабству, а верней, составляет с ним третье, покамест не названное вещество отношений. Циркуляция денег заменила круговорот идей, поздний капитализм, говоря негодующим слогом философа, спустил с цепи монетаристскую абстракцию, и она, оскалив настоящие клыки, догрызла остатки непосредственной человечности. Однообразие тусклых количеств, овеваемых пустотой. Изнурительная мода на модное. Усталость и разуверение, повлекшие за собой боязнь перемен — при болезненном к ним влечении. Давление большинства, варварски осквернившего лазоревые поля иерархий, ризы пурпурного строя и былую незыблемость ценностей. Эта сквозящая всюду печаль, быстро и горячо говорит спутнику Достоевский, эти разлитые в воздухе миазмы уныния непременно должны ведь рождать и пророков, глашатаев времени, вестников избавления, и, конечно, то будут особые, очень особые вестники, в чьих душах высокая правда и самая страшная подлинность понимания сердца смешаются с ужасною ложью гуртового уловленья сердец… О, да, глухо отвечает ему проводник.
Бхагаван Шри Раджниш, впоследствии Ошо, явился на свет в середине 30-х, в маленьком индийском городке; семья, на его счастье, была состоятельной и культурной. Смерть деда, окружавшего мальчика любовью и снисхождением к его подчас опасным забавам, оказалась потрясеньем столь тяжким, что он, еще не изведавший жизни, всерьез покушался свести с нею счеты. Спасением выдалось лихорадочное поглощение книг и неудержимое фантазирование о какой-то загадочной, с младенчества приуготовленной ему власти — в ту пору он, сколько ни пробовал, не мог определить ее суть, но зато с инстинктивною точностью двигался в направлении, где уже трепетали готовые вознести его крылья. Факультет философии был милостив к любознательному и строптивому отпрыску почтенного рода, разрешив студенту в ущерб Веданте корпеть над гегельянством и неомарксизмом, а для едва оперившегося выпускника сколотив в аудитории крепкую кафедру. Раджниш недолго чаровал красноречием университетскую молодость заштатного Джапалбурга. Ему отворили уши бомбейские беседы Кришнамурти, который раскладывал веером колоду своей фосфоресцирующей мудрости, атмосфера же поклонения, окутывавшая и в старости покоряюще импозантную, как бы скользящую вдоль собственной святости фигуру учителя, позволила молодому искателю наконец уяснить предмет своей воспаленной мечты — господство над толпами, повелевание ими с помощью слова и жеста, так что он честно сказал себе: да, я хочу только этого, лишь это с детства томило меня.
Поездки вдоль и поперек Индии обернулись провалом. На его выступления приходило довольно народу, дружелюбно внимавшего еще одной ладной системе морального долга, и он был готов рвать на себе волосы, наблюдая, сколь отличается это постное действо от грезившихся его воображению картин месмерической силы и славы. Он вошел в мягкий, как вата, тупик, где вплоть до погребального костра ему была суждена неудача, ибо для него, жадного к управлению массами, полуизвестность гастролирующего полемиста означала попадание в ту же толпу — по Индии сновала прорва аналогичных скитальцев с дипломом и без. Ход наверх был заколочен, другой человек, вероятно, смирился б, продолжив безуклонно ровный путь на поверхности, но будущий Ошо тем и не походил на других, что сызмальства умел смотреть в глубь себя и уже сознавал прекрасную действенность эксцентричных решений. Не избыток строящих козни наставников мешал ему оттеснить это воинство и перетянуть к себе паству, но ползучая бесхребетность развиваемых им, Бхагаваном Шри Раджнишем, псевдоистин и ветхий способ воздействия на духовно голодных людей, не знающих, как разобраться в куче вываленных перед ними доктрин. И покуда он сам не найдет себя в однородном скоплении тех, кто изо дня в день произносит бесплодные, в неуслышанность обращенные речи, не будет ему ни покоя, ни власти, ни чуда.
В поступке, свершенном по следам этих трезвых замет, биографы и комментаторы отмечали растерянность и утрату нитей судьбы; уважаемый лектор без малого на год обрек себя ремеслу уличного проповедника, взявшись на всех углах рассказывать любимые Третьим миром байки о нравственных превращениях. Наше мнение разнится от комментаторского — это был один из ослепительных боевых прыжков учителя с именем Раджниш. Застигнутый надвигающимся поражением, он ради того приложил к себе бродячую долю индийского ритора, чтобы обзавестись крайним, пограничным и промежуточным — между жизнью и смертью — опытом. Ему, выросшему в ласке отчего дома, а затем респектабельному, с удобствами, страннику, требовались погружение в беспощадность (за уличное существование не дают и полрупии) и жестокая проверка на прочность в канун чаемого им восхождения. Книгочею и теоретику словесных воздействий, ему нужно было в самых грубых условиях научиться убеждающей устной речи — на перекрестке, на рынке, без крыши над головой материя ее проявляется очень выпукло, и от того, удастся ли тебе завладеть вниманием слушателя, зависит, протянешь ли ты еще два-три дня. Нищее шарлатанство одних выплясывало впереди их раскаленной тени, другие вещали с припадочным упоением, третьи разрабатывали обе манеры, и единой была печаль всех категорий. Улица быстро сообщила Раджнишу, что внезапное отождествление атмана с брахманом или, в другой традиции, остановка колеса страданий возможны даже в теплом климате, причем жертвою в том числе выбирается тело, сроду не откликавшееся на приставания вирусов. Площадные ораторы болели, случалось, и умирали. Говорливое племя, впрочем, не вело счет потерям, исчезновение подчинялось тем же правилам, что и присутствие, а если б кого посетила сумасбродная мысль разыскать бедолагу, следовало бы справиться у крыс, этих иглозубых легионеров трущоб, старательно объедавших тощий труп на помойке. На десять уличных месяцев пришлась решающая стадия созревания Ошо, он вернулся твердым, как алмазный стержень, с тремя постулатами практической веры, Во-первых, публика, уставшая от наступательных моноидей, к эклектике была терпимей, посему следовало вскипятить для нее варево из самых разных кореньев, что он и сделал, разлив по плошкам похлебку, в которой суфийские басни о дервишах и поэтах плавали с тибетским сорокадневным путешествием в послесмертии, а даосский, в обличье бабочки или философа, парадокс — с йоговскими рецептами, невозмутимей дерева и стены. Кришнамурти подсказал Ошо, как соединять несочетаемое, но ученик превзошел совестливого старика в искусстве дерзких сопряжений. Надлежало, во-вторых, обуздать уродливых демонов аскезы и воздержания, загнав их в подполье и открыв двери рвущейся на свободу плоти. Духовного просветления, возглашал проповедник, добиваются благодаря чувственному неистовству (спуститься, чтобы вознестись), и чем разнузданней взбесившаяся похоть, чем багровей и жарче огни желаний, погашаемые другими исповеданиями, тем выше воспарит идеальная сущность адепта, обретающего в сектантских радениях независимость от падшей материи мира. Белый лотос слишком долго лежал в гениталиях человечества, настало время растоптать этот ханжеский цветок, резюмировал Ошо, намекая на египетскую заупокойную церемонию: чопорные жрецы-бальзамировщики раскладывали тело на каменной скамье, крючками через ноздри извлекали мозг, а из надреза на левом боку — внутренности, позлащали ногти и зубы, смолами умащивали кожу, но главное — клали в пах кипенно-снежные лепестки лотоса, символ очищения от плотских грехов. Третий принцип гуще двух предыдущих демонстрировал способность Ошо к прозрениям. Если старые религии обращали свои послания к бедным, состязаясь в красочных, изобличавших стяжательство притчах, то новая вера Бхагавана Шри Раджниша прямо адресовалась богатым. Обездоленные участием, отвергнутые соболезнующим духом, они должны были ощутить на себе эфирную ткань покровительства и, коснувшись головою небес, расплатиться за избавление. (Рискну уподобить индийского мастера Энди Уорхолу, но и отличие выступает разительно: художник Уорхол, сделав добывание денег и славы движителем своего искусства, все-таки иронически их преломлял, держал на дистанции, «показывал» как объект среди прочих объектов поп-артной политики, а Ошо обходился без остраняющих тонкостей и прямо переводил чужое томленье в валюту.) Но три звонких постулата не имели бы веса, не владей Раджниш четвертым, таинственным знанием — колдовской силой ловца человеков. Годами накапливалась она без большого успеха и вдруг стала хмельною, радостной явью, и вереницы страждущих со всех сторон земли повлеклись к нему за спасением.
