Итак, мир идей и интересов Уэллса? О чем тут могла идти речь и в какой мере все это могло помочь пониманию того, что хранила связка писем Уэллса, которую я, должен признаться, продолжал держать в памяти.
По мнению Ивана Михайловича, писателя продолжала увлекать едва ли не генеральная идея его жизни — все его беседы так или иначе сводились к тому, что он стремился убедить собеседника в действенности идеи некоего государственного организма, во главе которого стоит синклит интеллигентов: ученых, художников, банковских и государственных служащих, деловых людей. Обязательное требование: они могут быть и не состоятельны, хотя состоятельность, по мысли Уэллса, делу не мешает, но обязательно образованны. Не без ссылки на мысль о государственных ученых Уэллс, по словам Майского, пытался рассмотреть и некоторые аспекты своей беседы с Лениным, как он воспроизвел ее в своей книжке «Россия во мгле».
Я сказал Ивану Михайловичу, что книга Уэллса открылась мне с неожиданной стороны, когда я увидел пометки Ленина на нолях и, главное, сопряг их с высказываниями Владимира Ильича, относящимися к моменту чтения этой книги, то есть к декабрю 1921 года. Работа, проделанная мною, показала, сколь значительное место в раздумьях Ленина той поры занимали проблемы экономических отношений России с Западом, — без риска ошибиться можно сказать, что пометки Владимира Ильича на книге Уэллса были едва ли не первым свидетельством советской стороны, имеющим отношение к Генуе. Иван Михайлович, помнится, с живым интересом реагировал на это мое замечание, подчеркнув, что ленинские пометы столь интересны, что должны быть приобщены к важнейшим материалам, относящимся к истории Генуи.
Но известная диалектика явления, о котором идет речь, сказалась в том, что внимание Уэллса к России определило интерес писателя к стране, которая поместилась на противоположном от России полюсе, — речь шла об Америке, — в марте тридцать четвертого Уэллс побывал в США. Разумеется, это была не первая поездка англичанина за океан, но именно поездка тридцать четвертого года сообщила мыслям писателя об этой стране тот особый смысл, который его сейчас так интересовал, — ведь это было время Франклина Рузвельта, время «нового курса» американского президента, который некоторые буржуазные историки даже нарекли «рузвельтовской революцией». Уэллс возвратился на родину, увлеченный всем, что отважился осуществить на американской земле новый президент, — кстати, находясь в США, Уэллс был принят Рузвельтом. Встреча с американским президентом глубоко отозвалась в сознании писателя — Уэллсу привиделось, что Рузвельт, которого писатель теперь называл социалистом, повел Америку по тому самому пути, о котором мечтал писатель, говоря о государстве грядущего. Видно, Уэллс так уверовал в «рузвельтовскую революцию» и в «рузвельтовский социализм», что все попытки доказать ему, что речь может идти лишь о попытке спасти корабль капиталистической Америки, встречали решительное возражение писателя. Психологически Уэллса можно было понять: в системе его взглядов о всемирном государстве ученых, как нередко это государство называл он сам, тип руководителя-интеллектуала выступал на первый план, в то время как само государство, его социальный лик, строй его общественных отношений, система его организации, расстановка экономических сил занимали второе место. Поэтому, встретившись с Рузвельтом и отдав себя во власть его обаяния, Уэллс в личности президента хотел рассмотреть рузвельтовскую Америку, предав забвению главное — даже в рузвельтовские времена Америка далеко не во всем была с Рузвельтом... Таким образом, Уэллс воспринимал Америку через Рузвельта, а ему ее надо было постигать и независимо от президента — так картина того, что есть Америка, была бы объективнее, а значит, и правдивее.
Но вот что интересно: как ни упорствовал Уэллс в своих заблуждениях, его продолжали одолевать сомнения. Это выражалось весьма своеобразно: даже в пору своих увлечений рузвельтовской Америкой он продолжал думать об СССР. Так или иначе, а после поездки писателя в нашу страну прошло почти пятнадцать лет, более чем поворотных лет, и многое в России изменилось. Чтобы составить мнение о современной России, впечатлений двадцатого года было недостаточно. Короче, необходима была новая поездка в Россию, и Уэллс выехал в Москву. Поездка захватила его. Он видел Москву и Ленинград. Он встретился со Сталиным. У него были беседы с Горьким и Алексеем Толстым. Его принимал Литвинов. Он посетил академика Павлова.
Иван Михайлович Майский разговаривал с Уэллсом по возвращении из СССР. В двадцатом Уэллс не верил, что Россия может подняться из руин, теперь он увидел, что это произошло, хотя... в том, что совершилось в стране, с точки зрения писателя, было... что-то американское... Нет, Уэллс не оговорился. Он так и сказал: было что-то американское. Видно, в его сознании продолжался все тот же процесс: стремясь представить себе тип всемирного государства, он объединил в его зримом лике Америку и Россию, так и не решив, кому отдать предпочтение.
Все это я высказал Ивану Михайловичу, заметив, что заблуждения Уэллса стойки.
— Уэллсу не просто сдать свои позиции, — сказал Иван Михайлович. — Если у истории Европы возникнут повороты, в какой-то мере крутые, Уэллс не преминет обнаружить свою позицию...
Я тогда не знал, что этому предсказанию суждено сбыться и свидетельством этому явится та самая связка писем Уэллса советскому послу, о которой я упомянул в начале своего рассказа[4]. Однако о чем свидетельствуют эти письма? Они, как мне кажется, показывают, что у идеи Уэллса, относящейся к всемирному государству интеллигентов, были свои этапы. С неослабным интересом он следит за всеми стадиями развития СССР, обратив особое внимание на становление интеллекта советского человека, что, как мне казалось, имело прямое отношение к идее, занимающей писателя.
«Я — революционер без всяких оговорок в социальной области и не менее Вас хотел бы видеть скорейший конец того, что Вы называете капиталистической системой, — пишет Уэллс послу. — Но в Западной Европе нам приходится пользоваться словами и методами иными, чем в России... Мы исходили из весьма различных точек зрения, и наши пути не могут быть одинаковы. Они могут быть более или менее параллельными. Это уже кое-что, и над этим я хотел бы поработать. Я полагаю, что современная война неизбежно ведет к революционному завершению...»
Ну, разумеется, мнение Уэллса о войне, которая неизбежно ведет к революционному завершению, не следует переоценивать, но пристальный взгляд писателя на социальные метаморфозы и заверение, что это питает его любознательность и он хотел бы над этим поработать, кое-что значит.
«...Что, например, в настоящее время читает молодая Россия? Не могли бы Вы сообщить мне, какие произведении находят сейчас наиболее широкий спрос? Только, ради бога, не пичкайте меня пропагандой!..»
Как мне рассказывал Иван Михайлович, он выполнил просьбу Уэллса с той точностью и оперативностью, какая была в возможностях посольства: по запросу посла наркоминдел связался с соответствующими советскими органами, занимающимися нашими книжными делами, и Уэллсу была направлена обстоятельная справка, при этом комментарии были ограничены фактическими пояснениями, — иначе говоря, элемент того, что писатель мог назвать пропагандой, был сведен к нулю, хотя сама по себе справка содержала данные, которые могли заставить задуматься и Уэллса. Колонки цифр, сопутствующие именам писателей, многое объяснили Уэллсу. Как заметил он, ознакомившись со справкой, в его положении грешно жаловаться на невнимание читателя, но ему и во сне не снились тиражи, какими издавался в Советской стране, например, Горький.
Как ни пристален был взгляд Уэллса, обращенный к СССР, он продолжал изучать Америку. «Год назад я объехал всю Америку, сделал 25 тыс. миль по воздуху — и кое-что понимаю в психологии ее населения», — писал он советскому послу в достопамятном ноябре 1941 года — его письму не чужда тревога, как Америка совладает с военными испытаниями... И тут есть смысл сказать следующее: симпатии Уэллса к Америке определены в немалой степени тем, что он видел в ней классическую страну капиталистического Запада, — это не надо забывать. Но важно и иное: симпатии Уэллса к Америке относятся к рузвельтовской поре в истории этой страны. То обстоятельство, что Уэллс связывал свое отношение к Америке с именем Рузвельта, рассмотрев в личности президента, как и в его политике, нечто такое, что заслуживает поддержки, как нам представляется, делает честь способности Уэллса оценивать положение дел в мире, здраво смотреть на вещи.
Уэллс не считал себя деятельным фабианцем, но на его письменном столе, как вспоминал Иван Михайлович, нередко можно было рассмотреть книгу Сиднея и Беатрис Вебб «Советский коммунизм — новая цивилизация?». Книгу, как известно, пронизывала фабианская идея преодоления «ухабов» буржуазного общества средствами, исключающими насилие. Иначе говоря, по Веббам, в природе существовали пути, позволяющие создать некое государственное образование, вобравшее в себя черты старого и нового мира. В той или иной форме эта идея продолжала занимать Уэллса и после того, как его внимание к созданию всемирной республики, руководимой интеллектуалами, было не столь активным, как прежде.
