– Один из нас утонул! – проговорил доктор, у которого были седые волосы и на щеке бородавка.
– В воде? – спросил я.
Доктор, который помоложе, объяснил:
– В каше, гречневой.
– Ну, и дурак он! – заметил я. – Зачем было тонуть, если жизнь прекрасна?
– Так вы считаете, что жизнь прекрасна? – насторожился пожилой доктор.
– Разумеется!
– Понятно! – многозначительно переглянувшись, сказали оба доктора, и меня вернули в комнату с цифрой «4».
* * *
Теперь кровать возле окна занимал горбатенький санитар. Он угрюмо глядел по сторонам и громко стучал зубами.
– Сегодня он Серый Волк! – пояснил тот, у которого сильно косили глаза.
– А ты? – с тревогой спросил я, вдруг вспомнив, что недавно он был моей сестрой.
– Я – Красная Шапочка!
– А где ж мой брат? – я с тоской кивнул в сторону кровати, на которой сидел Серый Волк.
– Твоего брата убрали. Сказали, что он сумасшедший, и что таким здесь не место…
Сильно загрустив от мысли, что теперь у меня нет ни брата, ни сестры, я закричал от обиды:
– Разве это жизнь?
Я кричал двое суток подряд, объявляя, что всё, что вокруг нас, это не жизнь, а какая-то мерзость, и тогда вечером меня увезли, чтобы вновь представить перед комиссией.
* * *
– В последний раз вас было двое! – сказал я доктору с бородавкой.
– Один из нас принял яд.
– Который из вас? – спросил я.
Доктор задумался и вдруг заплакал.
Я погладил у доктора бородавку и сказал:
– Доктор, вы ненормальный! Жизнь прекрасна, а вы плачете!
Доктор плакать перестал и понюхал мою руку. У доктора было белое лицо и красные уши.
– Иди! – сказал он и тихо всхлипнул.
– Куда? – поинтересовался я.
Доктор не ответил и заплакал снова.
Тогда я ущипнул его в плечо.
– Вы трус! – объявил я.
– Ты так думаешь?
– Я думаю, что вы чего-то боитесь!
– Каждый из нас чего-то боится…
– Я думаю, что вы боитесь сойти с ума.
– С чего ты взял?
– Это неизбежно… Рано или поздно, все мы…
– Ну, допустим! – перебил меня доктор.
– С этой мыслью необходимо смириться, – сказал я, – и бояться вам больше не следует!
– Ладно! – сказал доктор. – Больше не буду!..
– Лжёте, доктор! – заметил я. – Вы – просто обманщик!
– Убирайся! – закричал доктор. – Пошёл!
– Куда?
Доктор резко откинулся на спинку стула.
– Куда хочешь! – едва слышно прошептал он.
Я поднялся со стула, молча поклонился и ушёл в городской зоопарк навестить мою любимицу, макаку Кэти.
– Не бойся! – сказал я Кэти. – Такая у нас жизнь…
Над нами висело немного неба и много луны.
Надо же такое: стоило Левину подумать, что впереди его ждёт вечер, наполненный тоской и одиночеством, как в дверь позвонили.
Отключив душ, он, мокрый, голый, упрятав под полотенцем лишь то, что упрятать положено, выбежал к входной двери.
– Я – Вера! – проговорила женщина.
– Отлично! – освободить руку от прижатого к телу полотенца Левин не решился, и лишь мягко улыбнулся. – Вы, пожалуйста, на диван, а я вон туда…
– Я погибла! – сказала Вера, когда Левин вернулся одетый и причёсанный. – Я полюбила настолько, что… То есть, я готова подарить вам сына!..
– Очень мило с вашей стороны… – начал было Левин, но вдруг умолк.
Женщина ждала.
Левин молчал. Его лицо напоминало лик полуобморочного.
Тогда она спросила:
– Вы согласны?
Левин, глотнул слюну и едва слышно проговорил:
– Кто же отказывается от подарков?
За темнеющим окном кричали чем-то испуганные птицы.
– Иногда, когда вечер, и мне кричать хочется… – заметила Вера и, шагнув к Левину, коснулась его шеи.
Левин чуть не признался «и мне…», но промолчал.
В его квартире и прежде появлялись женщины, и он всегда знал, как с ними поступить, чем ответить на их игру; он делал это легко и охотно, но, как только оставался наедине с собой, тут же испытывал и к этим женщинам, и к самому себе презрение, а ещё большее – к лукавой и ненадёжной славе, которую дарил ему театр.
Он внимательно посмотрел на Веру. У этой женщины был какой-то необычный взгляд, во всяком случае, ничего подобно ни у актрис театра, ни у тех, кто бывал в его спальне, он прежде не замечал, и потому теперь стоял перед этим прямым бесхитростным взглядом несколько смущённый.
– Хотите, – предложил он, – приготовлю кофе? Я умею…
– Нет-нет, – Вера вдруг густо покраснела. – Я уйду… Я вас, наверно, изрядно позабавила?
Птицы за окном умолкли, и вдруг полил дождь.
– Разве вы меня знаете? – спросил Левин.
– Вас вся страна знает.
– Не меня, а мои спектакли, – отрезал он.
– Ваши пьесы чудесны! – Вера повернула голову к окну прислушалась к шуму дождя, потом продолжила. – Вы делаете трогательные пьесы, и часто, оставаясь наедине с собой, я разговариваю с вами, и тогда мне хочется кричать вместе с птицами… Накануне, когда я смотрела ваш спектакль, мне показалось, что слышу Бога… Я долго об этом думала… Бога слышит не каждый, правда?
Левин засмеялся.
– Если верить статистике, то никто, – сказал он.
Вера снова покраснела. Дождь за окном усилился.
– А утром я решила, что подарю вам…
Левин посмотрел на тонкие, плотно сжатые коленки женщины, на её пылающие щёки.
Покусывая губу, Вера зашептала:
– Наверно, я нехорошая, непорядочная женщина…
Шагнув к Вере близко-близко, Левин наклонился, поцеловал наволочь её глаз, и ему, знаменитому режиссёру, на миг показалось, что присутствует на студийном экзамене, где режиссёр здесь вовсе не он…
– Забавно, верно? – спросила Вера. – Вам забавно?
Левин молча покачал головой и отвернулся.
– Бегите отсюда! – сказал он, не оборачиваясь. – Бегите, ради вашего Бога, бегите!
Вера, казалось, его слов не слышала.
Теперь дождь, нисколько себя не сдерживая, громко бил по окнам.
– Не надо! – просил Левин, касаясь губами пульсирующей ложбинки возле Вериной ключицы. – Не надо!
– Я слышала Его! – шептала Вера, стянув с Левина рубашку и прикрыв ею свою наготу.
Морща нос и пожимая голыми плечами, Левин стоял недвижный, пытаясь понять, почему эта женщина в его комнате, да ещё в его рубашке.
– Думаете, тогда, в зрительном зале, я ошиблась? – спросила Вера. – А может, ошибаюсь сейчас?
– Ваша одежда! – сказал он. – Заберите…
Вера послушно надела лифчик, потом трусики, потом колготки и юбку. Блузу в кресле оставила.
– Каждому – своё! – проговорила она.
Левин пожал плечами.
– Я почти старый… – заметил он.
– Как Бог!
– Не настолько, но всё же… Даже страшно подумать…
– Напрасно вы пугаетесь… Я передумала дарить вам сына. Позвольте лишь ещё немного взглянуть на ваши книги, на портрет Ремарка, и я вас оставлю…
– Побудьте! – неожиданно для самого себя сказал Левин. – Чуть-чуть ещё…
– Зачем?
Левин хотелось объяснить, что к одиночеству не привыкают, но, вместо этого, сказал:
– Теперь дождь зарядил надолго!
Вера покачала головой.
– Вот и хорошо! – заметила она, берясь за дверную ручку. – Вымокнув, мир обновится!..
Левин смотрел в окно, как Вера переходит улицу. У неё была лёгкая прямая походка.
* * *
Четверо суток лил дождь, а на пятые, прикрыв, как в далёком детстве, глаза ладонью, Левин неторопливо пропел: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!»
* * *
Надо же такое: стоило Вере подумать о том, что впереди её ждёт вечер, наполненный тоской и одиночеством, как в дверь позвонили.
Левин стоял в дверях, прикрывая лицо сверкающими под дождевыми каплями белыми гвоздиками.
– Ты словно мокрый сад! – проговорила Вера.
Опустившись на пол, они стали друг друга трогать везде-везде.
– Маялся? – спросила Вера.
– Нисколько! А ты?
– Не было времени… Как тебе эта юбка?
– Своеобразная!
– Я сшила её из твоей рубашки. Я четверо суток шила, шила, шила…
Они не заметили, как дождь лить перестал. Закрыв глаза, Вера и Левин яростно и долго целовались, а потом они вдруг ощутили голод, но, так и не решив, чего бы им поесть, вошли в комнату, где стояла кровать с узким, но надёжным матрасом.
– Я снова слышала Его! – сказала перед рассветом Вера.
Левин сел в кровати.
– Повезло тебе! – заметил он. – С таким-то слухом… Давай немного поспим!
– Поспим, а потом проснёмся?
– Надеюсь!
Вера взглянула на ночное окно.
– Зачем? – вдруг спросила она. – Зачем люди просыпаются?
– Чтобы начать новый день.
– Новый день – это как новая жизнь?
– Вроде бы… Жизнь так коротка…
– Мы проснёмся, потому что жизнь коротка?
– Потому что она хороша!..
Вера посмотрела туда, где мерцала ваза с белыми гвоздиками.
– Давай спустимся в город, чтобы послушать, как просыпаются птицы, – сказала она.
– Господи, как ты хорошо придумала! Потом, когда вернёмся, я сварю нам крепкий кофе.
– А потом мы снова опустим занавески.
