– Справедливости требую! – объяснил Ади.
Полицейский жадно глотнул воздух и немного помолчал.
– Дурак ты, Ади! – сказал он потом.
– Что ж, – постучав себя в грудь, Ади загадочно улыбнулся, – дуракам закон не писан!..
И вновь, разгоняя печаль по площади, захрипела валторна.
– Иди! – сказал полицейский. – Прошу тебя, убирайся!
Весь день Ади бродил по городу, потому что, объявив по покойному носорогу траур, решил на работу не выходить, а вечером на тротуаре, где были выставлены жёлтые столики с зелёными стульчиками, он увидел полицейского. Тот закончил свою дневную смену и теперь облачился в штатское.
– Присаживайся! – пригласил полицейский.
Ади попросил бутылку пива, присел рядом и опустил валторну, словно ружьё, к ноге.
На небе появились первые звёздочки.
– М-м-да, – вдруг сказал полицейский.
Ади молча посмотрел на полицейского, потом на проезжающие мимо них автомобили.
– Днём мою жену уволили с работы, – задумчиво проговорил полицейский. – Они это называют «реорганизацией»… Знаешь, теперь вся страна реорганизуется…
– Во что? – спросил Ади.
Полицейский махнул рукой.
Они молча смотрели на дорогу, потом на небо, потом выпили ещё по бутылке пива, и, уходя, полицейский сказал:
– А трубу свою убери!
* * *
Ади вернулся на площадь, когда луна стояла высоко над городом. По подоконнику одного из окон мэрии прохаживалась тощая ворона, которая, заметив Ади, вдруг встряхнула головкой и закричала пронзительно и злобно. «Мне ты и на хрен не нужна, – подумал Ади, – в конце концов, финансами города распоряжаются не вороны». Расчехлив валторну, он объявил:
– Фредерик Шопен. Похоронный марш.
Изумлённо поглядывая на площадь, светила луна. Ади подумал о носороге, и о Шопене, и о том, что не все, кто мертвы, умерли навсегда, и что не все, кто живы, живут на самом деле.
И вдруг ворона умолкла.
«Сейчас, – решил Ади, – сейчас за мной приедет полицейский наряд».
Валторна заиграла похоронный марш.
Холодно и мрачно мерцали окна мэрии, и с пустынных ночных улочек города к освещенной луной площади стали сбегаться бездомные собаки.
Скверик над морем был крохотный – узкая песчаная дорожка, несколько густых кустов жасмина и три скамейки. Старик присел на одну из скамеек, глубоко вдохнул в себя запах кустов, посмотрел на утреннее небо и улыбнулся, вдруг вспомнив, как много лет назад на одной из вильнюсских улиц его задержала одетая в тонкую кожаную перчатку женская рука.
– Сегодня праздник! – сказала молодая женщина.
– Да-да, – отозвался он, – Новый год!
– А вам, вроде бы, тоскливо?
Он не знал, что сказать.
– Надо веселиться! – загадочным голосом проговорила женщина.
Он молча заглянул в глаза женщины – они были большие и ожидающие.
– Почему вы молчите? – спросила она.
Он пожал плечами, потом сказал:
– Хотите, приглашу вас в оперу? Дают «Травиату»… Хотите?
Женщина вдруг рассмеялась.
– Сумасшедший! – сказала она и, убрав руку, прошла мимо.
Теперь на песчаной дорожке скверика он увидел мужчину и мальчика. Они шли торопливыми шагами, и у них были озабоченные лица.
– Обещаю, – сказал мужчина, – куплю тебе другой мячик!
Мальчик показал на один из кустов.
– Вчера мячик закатился сюда.
Приподнявшись на носки, мужчина заглянул за куст.
– Но здесь его нет!
– Он закатился сюда, – упрямо повторил мальчик.
– Бог с ним! – сказал мужчина. – Куплю тебе другой…
– А тот?.. – мальчик не отходил от куста и тихо всхлипывал.
Старику захотелось сказать мальчику, что огорчаться не надо, что всё ещё будет замечательно, но мужчина взял мальчика за руку, и они прошли мимо.
«Ещё будет замечательно!» – на обратном пути домой думал старик.
Напротив шла женщина, и вдруг ему захотелось, чтобы она, вытянув перед собой руку, задержала его. Молча… Не говоря ни слова… Но женщина прошла мимо.
Обернувшись, старик стоял и долго смотрел, как женщина удаляется, удаляется, удаляется.
«Снова мимо…» – с грустью подумал он, но тут же, словно о чём-то вспомнив, торопливо встряхнул головой и, нисколько себя не сдерживая, громко, на всю улицу, рассмеялся.
Было утро выходного дня, но заставить себя заниматься этим женщина не могла. Во всём доме занимались этим, и на всей улице занимались этим. Она не могла. Не в это утро. Вчера, когда сосед сообщил, что её пёсика раздавил автобус, она вдруг почувствовала, как в ней высохло её нутро. Заперев себя в ванной, женщина пустила воду и долго простояла там неподвижно. Потом на кухне плеснула в стакан немного водки и стала босиком ходить по комнатам, отпивая из стакана и пугаясь тусклого блеска предметов.
– Изводишь себя? – сказал мужчина, когда она вернулась в постель.
Она не ответила. Пыталась уснуть. Не могла.
Было душно; ни открытое окно, ни распахнутая на балкон дверь не спасали.
– Ласковый он был, – вдруг проговорила женщина. – А теперь его нет…
– Есть я!
– Вот именно!.. – женщина поднялась с кровати, ушла на кухню, вернулась с недопитым стаканом водки.
– Гадость это – пить водку в кровати! – сказал мужчина.
– Потерпи, пожалуйста!
– Пёсика всё равно не вернуть…
– Не вернуть… – женщина отпила из стакана и откинулась на подушку. – Не вернуть…
Мужчина положил к ней на живот свою большую горячую ладонь, и вдруг женщина вспомнила, как однажды пёсик исчез на двое суток, а когда вернулся, долго не мог унять дрожь; утих лишь тогда, когда она искупала его под тёплой струёй воды, а потом положила к себе на живот.
– Убери! – попросила женщина.
– Можно другого пёсика достать, – сказал мужчина, убирая ладонь.
– Как это другого? – женщина покачала головой.
Мужчина подумал об испорченном выходном дне.
– Может, он заболел, а я не знала, – сказала женщина.
– Может и так…
– А может, он умереть хотел?
– Разве у него была на то причина?
Женщина снова потянулась к рюмке.
– А тебе? Тебе когда-нибудь умереть хотелось?
– На фига? – сказал мужчина.
Женщина молча повела плечами, а потом долго лежала с закрытыми глазами.
Мужчина хотел снова положить ладонь на живот женщины, но передумал. Он сел в кровати и потянулся к ручке приёмника. Сообщали, что в ближайшие дни ожидается повышение температуры.
Когда я называю по привычке
Моих друзей забытых имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина…
Анна Ахматова
Пока девочка прижимается лбом к старой пальме и считает «один, два, три, четыре, пять», дети успевают разбежаться по двору.
– Всё, – кричу я девочке, – можешь обернуться!
Обернувшись, девочка спрашивает:
– Ты кто?
– Ури! – говорю я.
– А почему стоишь здесь?
– Здесь мой двор!
– Твой двор?
– Я жил здесь… А ты – Рита?
Девочка рассмеялась.
– Я – Дина! – сказала она.
«У Риты были такие же ножки-соломинки», – думаю я и слышу, как из окон доносится знакомый запах жареной рыбы.
– Можно мне поиграть с вами? – спрашиваю я.
– Мы в прятки играем, – объясняет девочка.
– И я хочу…
– Делать тебе нечего?
– Как тебе сказать…
– С ума сходишь?
– А как ты узнала?
– Когда у папы закрывают фабрику, и ему приходится сидеть дома, мама говорит, что папа от безделья с ума сходит!
– Ясно! А в прятки он играет?
– Мой папа взрослый! Взрослые искать не умеют…
– Ты так думаешь?
– Взрослые делают это плохо…
* * *
Однажды я искал Риту целых полчаса, а потом оказалось, что она сидела между ящиками с мусором и едва не задохнулась.
– Наконец-то! – обрадовалась тогда Рита. – Наконец-то нашёл!
– Не я, так нашли бы кошки… – смеялся я.
– Лучше, пусть ты…
* * *
– Взрослым быть не хочу! – говорю я Дине. – Хочу искать…
– Ладно, – пожимает плечиками Дина, – только, кто новенький, тот ищет… А мы спрячемся заново…
– Что ж, всё по правилам, – говорю я и, прижавшись к старой пальме, закрываю глаза. – Один, два, три…
Мне вдруг кажется, что стоит лишь обернуться, и я увижу Риту…
– Четыре, пять… – я иду искать!
* * *
Риту я бы отыскал, если бы тогда, под Бейрутом, мой танк не подбросило…
– Один, два, три… – неужели взрослые искать не умеют?
* * *
С войны я вернулся с забинтованными руками и обожжённым лицом. Днём спал или просто лежал на коричневом диване, а по вечерам, когда падал дождь, накидывал на себя серый плащ отца и бродил возле дома. Пряча лицо в воротник, я поглядывал на пробегающих мимо девчонок, а забинтованные руки скрывал под плащом.
Иногда заходил в какой-нибудь бар, в надежде, что увижу что-либо забавное, но там ничего забавного не замечал. И в театре не замечал. И в музее… «Рита, – звал я, – Рита!»
Дождавшись меня, отец доставал из пачки сигарету, прикуривал её и подносил к моим губам. Мы стояли в темноте возле нашего подъезда и слушали, как потрескивает сигаретная бумага, а потом молча входили в дом.
