Стихотворение определенно обращалось к девственнице, что в случае Тельмы было явной нелепицей. А образы сфер? И не покажутся ли они слишком грубыми барменше, надо полагать, респектабельного воспитания? Грязные шутки в баре это одно, но грязная литература, даже самый малый намек на нее, совсем другое. Под этим готов был расписаться все еще болевший живот.
Семнадцать лет. Дата написания стояла в нижнем углу рукописи. Кому он тогда писал? Он глубоко задумался, почесываясь. Никому, мрачно решил он. Но разве в том романтическом возрасте он не мечтал о воздушном создании, которое – по причине бесконечной утонченности и сладко-майского запаха – не оскорбилось бы от таких слишком уж очевидных символов домогательства? Он мысленно нарисовал образ девушки, как мистик рисует образ бога, исходя из того, чем она не является, а именно его мачехой; затем из долгих размышлений о негативных атрибутах возник и сам позитивный образ. И тогда она пришла к нему в мечтах: стройная и смеющаяся, но, главное, чистая. И ни в коем случае не вдова: он отказывался позволить этому второму изданию юношеского образа принять черты и аромат миссис Бейнбридж.
Вздохнув, он начал – очень решительно и отстраненно, в порядке чисто поэтического упражнения – писать очень эротическое стихотворение «От Арри Тельме», полное грудей, ляжек и тоски с придыханием. Закончив, он отложил его остывать, а после вернулся к построению лабиринта, дома для Ласкового чудовища.
Обычно распорядок дня Эндерби был таков. Будь то зима или лето, он поднимался на рассвете или чуть позже, завтракал, испражнялся, потом работал, иногда начинал работать, не закончив испражняться. В четверть одиннадцатого он брился и готовился к выходу, иногда с хозяйственной сумкой; в половине одиннадцатого он выходил из квартиры, шел к морю, покупал батон и кормил чаек; сразу после этого употреблял утренний виски с престарелыми и умирающими или, если Арри не работал, с Арри в «Гербе масонов». Иногда он навещал Арри на его кухне, и Арри давал ему остатки со вчерашнего (кости индейки с ошметьями мяса, несколько ломтиков жирной свинины, кусок костистой части бараньей шеи для воскресного обеда). Затем Эндерби совершал необходимые покупки: батон для себя самого, картофель, пару пачек сигарет, пикули, небольшой мясной пирог, сладкий пирожок за четыре пенни. По возвращении домой он готовил еду, а если со вчерашнего оставалось что-то холодное, ел сразу, работая за едой; потом он клевал носом в кресле или даже заваливался одетым на кровать, чтобы по-настоящему поспать. Затем назад в сортир – доделать оставшееся на сегодня, после – остатки с обеда или хлеб с какой-нибудь дешевой приправой, мачехин чай на сон грядущий – и в постель. Такая жизнь никому не мешала. Иногда этот порядок нарушали капризы Музы, которая швыряла в Эндерби стихи – обрывками или полностью оформившиеся. Тогда, бросив недопитый виски, готовку или усердное корпение над нелирическими произведениями, он был вынужден сейчас же записывать под ее истерическую, холодно пророческую или телеграфную диктовку. Он уважал свою Музу, но боялся ее причуд: она могла быть игривым котенком или выпустившим когти тигром, сосущим палец идиотиком или надменной богиней в бальном платье эпохи Регентства. Перепады ее настроения были так же непредсказуемы, как и визиты. С большей предсказуемостью давали о себе знать другие «кары небесные»: диспепсия во всех ее проявлениях, газы, икота. Так, между приступами небесного и кишечного вдохновения он влачил свои тихие дни, одинокий отшельник, совершенно безобидный. Письма и посетители редко тревожили его дверь, новости из опасного мира никогда в нее не стучались. Его дивиденды и крохотные роялти шли прямиком на счет в банке, банк он посещал раз в месяц, смиренно ожидая со своим чеком, аккуратно выписанным на двадцать с чем-то фунтов, в очереди из владельцев пабов с бычьими шеями и мясников с лицами аскетов, которые вносили необъяснимые – горы тусклых медяков, которые так долго приходилось пересчитывать. Он никому не завидовал, разве только великим и точно умершим.
Заведенный порядок его жизни, уже нарушенный катастрофической поездкой в Лондон, еще более расстроили последствия этой поездки, а именно появление большой посылки. На наклейке с обратным адресом значилось «Фем», а ниже красовалось изображение ухоженной, хотя и дебильной женщины, по всей видимости, типичной читательницы журнала. Поглощенный работой над поэмой. Эндерби принял ее в подштанниках и с разинутым ртом и тут же побежал с ухающим сердцем в гостиную открывать. Внутри оказался контракт на подпись и краткое сопроводительное письмо от миссис Бейнбридж. Писала она размашисто и деловито, но позволила своему аромату – крайне деликатно – пропитать писчую бумагу. Обоняние у Эндерби было так себе, но ее женственный образ он уловил очень ясно.
Эндерби мало что знал о журналах. Мальчиком он читал «Кинопотеху» и «Веселые чудеса». В молодости он проглядывал поэтические периодические издания и ядовитые левацкие рецензии по выходным. В армии он пролистывал то, что читали солдаты. В приемных он с каменным лицом сидел над «Панчем». Он слышал про послевоенную сыпь дешевых журнальчиков и удивлялся разнообразию их специализации и числу культов, которым они как будто служили. Он знал, что есть два или три целиком посвященных какому-то покойному кумиру, эдакому возрождающемуся богу, видел он и несколько таких, которые прославляли молодых и еще живых оболтусов с гитарами, – предположительно, как раз их миссис Бейнбридж называла поп-певцами. Очевидно, нынешних молоденьких девушек обуяла почти религиозная жажда, утолить которую были способны лишь эти жалкие симулякры и их жрецы в прессе. А еще этим молоденьким девушкам денег некуда девать, поскольку в нынешний век специализации в чести только неумные, необразованные и неумелые. Но у скучающих домохозяек тоже имелись деньги. «Фем» дрался за их шестипенсовики, стараясь вытеснить «Женственность», дать в зубы «Очарованию», сорвать корсеты с «Женушки» и вырвать с черными корнями волосы «Блондинке».
Он устроился жадно читать «Фем». Время шло, утраченное навсегда, и его никогда не искупить, а он все гнусаво фыркал над содержанием журнала. На обложке красовалось девичье лицо, обобщенное и скучно хорошенькое. Перебрав стопку у себя на коленях, он отметил, что молодое лицо красуется на обложке каждого номера – вероятно, одной и той же женщины, хотя трудно сказать наверняка. Обложки мужских журналов, на его взгляд, предпочитали эксплуатировать женщину ниже шеи. Честно, каждому свое. Эндерби прочел письма читателей: чья-то маленькая дочка спрашивала, живет ли Бог в аэроплане; как превратить старую банку из-под джема в элегантную вазу, использовав четыре разных оттенка лака для ногтей (общей стоимостью 8 шиллингов 6 пенсов); нежная благодарная улыбка – вся награда, какую она может просить за свой милосердный поступок; волнистый попугайчик миссис Ф. (из Ротерхэма) умеет говорить «Долли любит маму»; какими глупыми бывают мужчины, правда, они ведь хранят картошку в кухонном ящике! (Это последнее Эндерби озадачило: что тут глупого?) Имелась повесть в выпусках, озаглавленная «На вечность и один день», богато иллюстрированная очаровательной, но полной сомнений невестой. Пятистраничная статья демонстрировала, что ненамного дороже сделать собственный шкаф для пластинок (или заставить мужа или бойфренда его сделать), чем покупать в магазине. Имелись короткие рассказы с названиями «Сердце в огне», «Почему ты меня покинул?», «Тебе вручаю я себя», «Привет, романтика», обычно приправленные изображениями слипшихся парочек – стоймя. За согревающей душу религиозной колонкой популярного поп-певца-проповедника шла редакционная статья «Собаки нашей королевы». Еще ему встретились пугающе клиническая болтовня про опухоли, статьи про каблуки-шпильки, про изготовление мармелада и про то, как стать сияющей невестой. Эндерби надолго поглотило «Специальное кулинарное приложение», в котором он увидел способ улучшить наконец свой рацион (завтра он попробует «Апельсиновые сласти»). Он был шокирован и тронут письмами, какие присылали Миллисент Добросердечко, голубоволосой даме с острыми красными когтями и нежной улыбкой: «Он сказал, это было искусственное дыхание, а теперь оказывается, что я жду ребенка»; «Я замужем всего три месяца, но я влюбилась в отца моего мужа». Эндерби одобрительно покивал здравому смыслу ответа: нехорошо, не следовало этого делать; мне очень тебя жаль, моя дорогая, но ты должна помнить, что брак – это навсегда.
Сумерки наступили, а он все читал, и прочесть оставалось еще много. Он прокрался к выключателю, чувствуя себя виноватым, ища себе извинений за столь долгое погружение в глянцевое море: раз он собирается писать для домохозяек, нужно знать их вкусы. Желудок на такое небрежение обиженно заурчал. На кухне не нашлось ничего, кроме хлеба, джема и пикулей, придется выйти купить что-нибудь. Ему очень захотелось попробовать блюдо по рецепту Джиллиан Фробишер в «Специальном кулинарном приложении»: «Спагетти-сюрприз фромаджо».
