Эндерби вышел с хозяйственной сумкой и вернулся с фунтом спагетти, куском сыра и большой головкой чеснока за четыре пенса. (В качестве альтернативы в рецепте предлагались две большие луковицы, но Эндерби испытал смутное отвращение при мысли о том, чтобы зайти к зеленщику ради каких-то двух луковиц; вот чеснок – другое дело, это ведь экзотика.) Тяжело дыша от возбуждения, он понес соответствующий номер «Фем» на кухню, чтобы рабски следовать инструкциям. «На четыре порции», – прочел он. Тут всего один мужчина, он сам, он, голодный Эндерби. Значит, надо все разделить на четыре. Взяв фунт спагетти, он разломал хрупкие палочки на мелкие кусочки. Он достал сковороду (жаль, что не нашлось глубокой, как требовалось в рецепте, ну да неважно) и налил туда одну столовую ложку оливкового масла. (Примерно с чашку его хранилось в буфете, слитого из консервных банок из-под сардин.) Бросив в сковороду четвертую часть спагетти, он зажег газ и, как велено, готовил их медленно, переворачивая и помешивая. Потом он добавил две чашки воды, вспомнил, что надо делить на четыре, и сколько-то воды вылил. Потом, тяжело дыша, обратился к «Фем», пока сковорода слабо кипела на медленном огне. Натер сыр (натирать пришлось на терке для мускатного ореха миссис Мельдрам) и полученное бросил в сковородку. Теперь вопрос лука и чеснока. «Добавить две крупно порубленные луковицы, – писала Джиллиан Фробишер, – или чеснок по вкусу». Эндерби посмотрел на свой чеснок, он знал, что чеснок острее лука. Возможно, одна его головка будет эквивалентна тем двум? Нужно ли снимать кожуру? Нет. Полезные свойства в кожуре: например, у картошки. Он настрогал чеснок по долевой, потом по поперечной, кусочки бросил в булькающую смесь. Что там дальше? «Смазать блюдо маслом». На полке он нашел мутную посудину из огнеупорного стекла и щедро покрыл ее изнутри маргарином. Теперь предстояло перенести содержимое сковороды в посудину. Вынул он его с трудом: почему-то оно пристало ко дну, и пришлось с силой выковыривать то, что выковыриваться не желало. Наконец, он перевалил смесь в посудину. «Полейте сверху сметаной», – приказывала Джиллиан. Сметаны не имелось, зато нашлась уйма скисшего молока, зеленоватого сверху. Увенчав блюдо щедрой порцией сычужных катышков, он включил духовку. Там блюдо должно было готовиться на медленном огне около двадцати минут. Со стоном он наклонился, чтобы поставить посудину в духовку, потом пинком закрыл дверцу и потер руки. Готово.
Проклятье! Он только теперь сообразил, что забыл постоянно делить все на четыре. Нестрашно. И, возможно, спагетти должны чернеть по мере готовки. Он слышал, что в модных ресторанах еду намеренно сжигают на глазах у пресыщенных и светских клиентов.
Вернувшись к электрическому камину, он взялся за очередной номер «Фем». Завороженно вперившись в рекламу супа, на которой красовалась чашка холодной крови, и рекламу яиц, в которой нитки мертвенного белка готовы были соскользнуть с лопатки в блеклый желток на сковороде, Эндерби начал читать рассказ под названием «Ты не мой любимый». Рассказ был про стюардессу, которая влюбилась в капитана своего самолета, – новая для Эндерби тема. Он таращился в журнал гораздо дольше отведенных Джиллиан Фробишер двадцати минут, пришел в себя от икоты и побежал вынимать свой сырный «сюрприз» из духовки. Название, подумал он, выбрано довольно умело. Сев за стол, он насладился букетом подгорелых мучных изделий и зверского чеснока, от которого бросало в жар, как от взрыва ацетилена; обертоном в букете явилась усталая тепловатость. Эндерби ожидал чего-то иного, однако, надо думать, Джиллиан Фробишер знала, что делала. Он ел, исполненный чувства собственного долга, но часто доливал себе холодной воды. Он должен изучить вкусы своих будущих читательниц.
Проснулся Эндерби среди ночи, с сержантской грубостью выдернутый из странного сна про кочерги. Боль была жуткая, хотя как будто не опасная. Пока Эндерби полз в сортир, голова у него была ясная, он даже помнил, как зовут отравительницу. Джиллиан Фробишер. В одном выпуске «Кулинарного приложения» имелась ее фотография: решительная, кудрявая, красивая еврейская девушка с невозможно чистой сковородой в руке. Эндерби поклялся, что если доберется до нее, то сковородку эту уж точно испачкает. Его подло обвели вокруг пальца.
Сода раздробила боль и отправила ее осколки по ветру. Устроившись в гостиной, Эндерби включил обогреватель. На часах десять минут четвертого. Время – хуже не придумаешь. Сверху доносились отзвуки ссоры, женский голос кричал словно через марлю: «Убирайся, слышишь? Убирайся, свинья!» Затем последовали рокот мужского голоса и тяжелые шаги. По всей очевидности, Джек вернулся. Вскоре женская ругань стала тише, искаженней, словно вырывалась из угла рта и краткими очередями. Заскрипели пружины. Взяв с дивана контракт, Эндерби задумался, подписывать ли его. Еженедельно выдавать рифмованные клише, высокопарное пустословие про далекие звезды в небе, про прикосновение толстеньких младенческих ручек к маминой шее, про доброту к страждущим – это ли не проституция? Чем бы ни были стихи, которые он писал Тельме от имени Арри, проституцией они не были. То откровенно чувственные, то слегка ироничные – их нечего стыдиться. Но предложение миссис Бейнбридж – это ли не змий, соблазняющий его сойти со стези истинного искусства звоном гиней, которые все равно достанутся миссис Мельдрам? Эндерби пошел в уборную осмотреть накопившуюся за годы труда мешанину в ванне. За последние полтора десятка лет он переезжал из города в город, с квартиры на квартиру, но думал, что здесь сможет осесть навсегда. Нехорошо менять мастерскую посреди работы над крупным произведением. Под влиянием нового места неуловимо меняется настрой, нарушается непрерывность… Тут ему пришло в голову, а как же он будет упаковывать в чемоданы содержимое ванны: мышей, хлебные корки и все остальное… Многое теряется, испытываешь искушение что-то выбросить. Но, стоя босиком на кафеле, Эндерби вдруг задумался: а может, стоит принести эту жертву, переехать подальше к югу или к северу по побережью, подальше от миссис Мельдрам и от гораздо более опасной личности (ведь вдовице скорбной уж никак не лень), миссис Бейнбридж, невозмутимо элегантной, самозваной почитательницы его стихов.
Он понимал, что пытается найти рациональное зерно в своем страхе перед отношениями с реальной женщиной, возможностью повторения в этой квартире того, что заканчивается сейчас этажом выше. Но его не оставляло беспокойство (всегда обострявшееся после того, как он успевал ушмыгнуть от зарождающейся близости), что тяга к одиночеству может сказаться на его творчестве. Согласно традиции, любовь к женщине всегда играла большую роль в жизни поэта. Взять, к примеру, Гете, которому, чтобы начать новое произведение, обязательно нужен был новый любовный роман. Если немецкая культура и сыграла какую-то роль в его становлении, сам Эндерби предпочел бы, чтобы в первую очередь это было влияние гораздо более угрюмой личности – Шопенгауэра. Шпенглер с его обещанием заката Европы тоже ему импонировал. В молодости, чтобы написать стихотворение о сексе и других людях, ему приходилось взывать к духу обоих философов. Ему вспомнился типичный вечер военного времени, затемнение в гарнизонном городке, лапающие мозолистые руки, хихиканье в темноте.
Сатиры и нимфы бегут, гомоня,
И фавны холмы позабыли,
Срывая бесстыдно покровы дня
С брюха грязного Вилли.
Софитов свет и оваций гром:
Весь мир ожидает заране,
Когда Vorstellungen начертит он
На голом, пустом экране.
Серебряный свет заливает шлюх,
Их уличные уловки
Сгладясь, смягчась, становятся вдруг
Шиком изящной сноровки.
Взгляни – ракеты летят из-за гор!
Был туго экран натянут.
Увы… Свершился судьбы приговор,
И жезлы в бессилии вянут.
Совсем не романтическое отношение к сексу. Любовь, как, кажется, говорил Шопенгауэр, разновидность киноперформансов или Vorstellungen[15], организованных злой Волей, эдаким Виллом, киномехаником и управляющим в одном лице, а обмякшие тела присосавшихся друг к другу, хихикающих «влюбленных» – экраны, на которые проецируется подобие реальности. Но исчезновение экстаза, внезапное возвращение на землю после соития пугают, и в переоцененных словах любви, едва они произнесены, видишь то, что они есть на самом деле. Мимолетным образам онанизма нельзя навредить, нельзя солгать.
Эндерби вернулся в гостиную. Изжога, как родовые схватки, сызнова завела свое. В стакане осталось еще достаточно разведенной соды, поэтому уже через полминуты Эндерби смог излить свои муки:
– Грерррбрухаррраууууууупфффффх!
Сверху немедленно последовал ответ: три раза стукнул увещевающий ботинок. Эндерби кротко поднял глаза, словно на журящего Бога. Пора уезжать. Он услышал что-то вроде «Заткнись, Эндерби», потом женский голос произнес:
