Он все-таки перевел с хвоста глаза на меня, и я поняла, что мои слова были ему непонятны. Он долго смотрел куда-то поверх моей головы, потом скользнул по лицу и опять сосредоточился на хвосте. В этот момент я еще более остро поняла, что одиночество было моим приговором.
Когда я была совсем маленькой и была в животе у своей мамы, там вверху на небесах распределяли людям роли. Кто-то должен был быть политиком, кого-то наделяли творческим складом ума, кто-то должен был быть очень веселым оптимистом, и не важно, какую должность он при этой веселости занимал по жизни. И вот когда все роли были распределены, остался маленький конверт или сверток, а может, просто пункт в перечне качеств, и это было одиночество. Это слово не сочеталось ни с характером, ни с должностью. Так же оно не наделяло людей никакими характеристиками, но его нужно было куда-то деть, так как оставлять его было нельзя. И вот этот конверт или сверток или еще что-то долго лежал, не зная применения. И он мозолил глаза всем тем ангелам, которые должны были его кому-то присвоить и которые не могли в силу своей доброты это сделать. Ведь они хорошо понимали, на что обрекают обладателя этого бонуса. Но деваться было некуда.
***
Внизу живота появилась режущая боль.
– Ой, – тихо сказала мама. – Что это?
– Это вестники, не переживай. Тебе еще два месяца гулять, так что иди спать.
Но «ой» повторилось еще раз и еще. И, судя по всему, это были не вестники. Маму скрутило так, что акушерка еле запихнула ее на каталку и доволокла в операционную. В больнице была ночь, врачи дремали по своим коморкам в надежде на то, что роды ни у кого сегодня не начнутся. Но моей маме пришлось нарушить их планы и здорово их разочаровать.
– Ой-ой-ой! Как же больно, помогите, – сказала мама и стала проваливаться в сон от сильнодействующего наркоза. Быстрые потоки лекарства, стремительно льющегося по венам, уносили ее в галактические просторы, из которых ей, как оказалось позже, не суждено было вернуться.
Маленький комок, завернутый в белое полотно, лежал в стеклянной колбе и не двигался. Это была я. Сил к жизни не было уже тогда, причем, глядя с высоты прожитых лет, как оказалось, тогда их было все равно больше, чем сейчас. Дышать у меня не получалось, какие-то трубки, вставленные мне в горло, мешали это сделать, а также приносили очень сильный дискомфорт. Глаза тоже не открывались, так как энергии в организме не хватало, чтобы поднять веки. И только ушки слышали какой-то шум, доносящийся из-за стекла. Даже закрытыми глазами я ощущала суету, происходящую в комнате.
– Она не жилец. Еще пару часов и можно будет отключать, – донеслись ко мне чьи-то слова.
«Зачем отключать, – подумала я. – А где же мама? И почему я не жилец? Я просто не могу открыть глаза, и мне не хватает сил набрать в легкие воздуха, но это потому что я устала. Ну где же моя мама?!»
Тут суета стала быстрее, что-то упало, издав резкий звонкий звук.
– Она не выходит из наркоза, ее пульс падает стремительно вниз.
Мне стало страшно. И почему то именно в этот момент – очень одиноко.
***
– Ну, может, не надо? – спросил один ангел другого.
– А куда мы его денем?
– Ну жалко, посмотри какая хорошенькая.
– Мне тоже жалко. Но ее мама уже на пути к нам, скоро и она присоединится к ней. Если мы отдадим ей «одиночество», мы убьем двух зайцев. И выполним свою миссию, и не испортим никому жизнь. Ты же слышал, что сказали врачи: «Она не жилец».
– Ха, врачи! Ты же знаешь, что не им решать. Но как знаешь, отдавай.
***
Действительно – было решать не врачам. Меня не отключили ни через два, ни через три и даже ни через десять часов. Со временем я все-таки смогла поднять веки и даже издать какие-то звуки, но самым верхом блаженства было, когда из моей глотки извлекли эту ненавистную трубку, через которую в меня поступал кислород, и я сделала свой первый вздох самостоятельно. Это все было замечательно, но чувство полного одиночества меня не покидало. Я очень скучала по маме, но ее не было. А были прозрачные холодные стенки барокамеры и периодически меняющиеся лица медработников, которые склонялись на до мной, делали какие-то процедуры и удалялись. Все это занимало не больше пятнадцати минут. И я опять оставалась один на один с голым чувством пустоты и столь ненавистного мне одиночества.
Время шло. Из стеклянной будки меня переложили в деревянную клетку, и картина повторилась. Пару раз в день надо мной склонялось чье-то лицо, еще несколько раз в день меня кормили, а все остальное время я была одна. Я лежала в своей клеточке, понимая бесполезность шумного поведения. Я видела, как раздражались те, кто был рядом с нами, когда такие же, как я, истошно разрывали себе глотку, заходясь мерзким криком. Я же лежала тихо, со стороны наблюдая за ними. Я видела, как к ним чаще подходили, их брали на руки, носили по большой комнате и что-то говорили на ушко. Они замолкали и, когда их укладывали обратно в кровать, они снова поднимали вой, чтобы не оставаться самим.
Я еще тогда понимала бессмысленность этого поведения. Иллюзия, обман. Выпрашиваемое криком внимание мне было не интересно, и тогда я предпочитала молча наблюдать со стороны за происходящим.
Шли годы. Маленькая клеточка заменилась на большую, затем у большей убрали перегородки и удлинили матрас. А я все лежала и наблюдала за происходящей вокруг меня жизнью. Смена декораций была очень скудная. Несколько лиц, которые я уже хорошо знала, сменяли одно другое с какой-то цикличностью. С той же цикличностью сменялось за окном солнце луной. А также никуда не делась неизменная пустота и ощущение полного одиночества.
Иногда казалось, что вселенная закрыла передо мной дверь. Она успела впустить всех, кроме меня. И я осталась одна на пороге вселенной, на своей кровати со своим одиночеством. И даже если б я набралась наглости и постучала, ничего бы не вышло, – дверь замуровали. Поэтому мне ничего не оставалось, как смириться и нести свой крест молча.
***
– Почему вы молчите?
– Задумалась, – мотнула я головой, сбрасывая воспоминания. – Вот смотрите – даже здесь и сейчас я тоже одинока.
Он оторвал взгляд от двигающегося хвоста и посмотрел на меня как будто с упреком.
– Но я же здесь с вами? И вы все равно одиноки?
– Формально нет. Если нас двое, то по факту я не могу быть одинока. Но вы скоро уйдете, и я останусь одна. Вы понимаете, одиночество – это состояние души. Знаете, иногда ты находишься среди людей, их много и все они рядом, но ты все равно ощущаешь себя одиноким. Еще появляется устойчивое осознание своей ненужности. Вы вряд ли поймете, о чем я, но это так. Мерзкое чувство.
И избавиться от него очень сложно. Когда ты понимаешь, что ты не нужен, комплексы нарастают с неимоверной силой. Бороться им и противиться не имеет никакого смысла. Ты как бурьян, который вырос потому, что природа задолго до его появления решила, что все должно тянуться к солнцу. И вот он честно и исправно выполнял задание природы. Он тянулся. Он рос туда, вверх, где было светло. Каждая его клеточка наполнялась неимоверной болью от быстрого роста. Но он терпел, потому что знал, что должен. Он преодолевал эту боль и эти страдания, и с каждым днем он становился все выше и выше. Сквозь эти мучения он начинал гордиться собой, так как он смог, так как он сделал это. Он достиг цели и наполнился ощущением счастья, он преодолел боль, он переборол себя, он добрался до солнца.
Но он был бурьян. Сорняк. И кто знал о его мучениях и борьбе самого с собой? Кто еще мог возгордиться им и похвалить? Никто. Он был никому ненужный бурьян, мешающий жить. Забирающий почву у благородных растений. И тогда, когда он думал, что преодолел боль и страдания, он ошибся. Та боль не шла ни в какие сравнения с ощущением своей ненужности. Он видел, как льют воду под красавицу розу, он видел, как любуются нежной ромашкой, как окучивают березу. А он был одинокий, никому не нужный бурьян. И его вырвали. Его вырвали и выбросили, как мусор. Без сожаления и раздумий. Одним движением. Резкая боль, во стократ превышающая ту прежнюю, пронзила его тело.
– За что?! – недоуменно только и смог сказать он.
Но ответ он не услышал. А ответ был прост: он просто никому не был нужен. Все было элементарно просто.
Вот и я не понимала: за что? Я устойчиво напоминала себе тот сорняк, который был ненужным одиноким растением. Я болталась по земле, как прозрачное привидение, пытаясь приткнуться хоть куда-то, но все мои попытки разбивались вдребезги. Нет, все были рады мне, все с удовольствием общались со мной, но они потом уходили, занимались своей жизнью, своими делами, своими семьями, детьми, а я была сама.
Когда ты видел равнодушие людей, когда ты понимал, что ради вежливости они готовы общаться с тобой, но это наигранное чувство, так как поистине им было безразлично – что ты, как ты? Им было все равно. Страшное словосочетание «Мне все равно». Нельзя говорить «мне все равно». Не надо стремиться афишировать свое равнодушие. Это не показатель вашей независимости. Равнодушие – это паралич души.
