Подходим ко львам. Видно только троих, и непохоже, чтобы они ели. Проклятье! Мы пропустили время кормления. Самец развалился на большой скале, а две львицы улеглись рядышком в дальнем конце вольера. Лев широко зевает, а маленький львенок совсем рядом с нами прыгает от восторга. Другой, очевидно не столь храбрый, жмется к маме. Я запоздало вытаскиваю камеру, злясь, что упустила такой кадр.
– А где сейчас твой отец?
Правильный ответ: в тюрьме. Насколько я знаю, его держат в каком-то вшивом городишке за много миль отсюда.
– Далеко, – отвечаю я, щелкая фотоаппаратом. Глядишь, какой-нибудь кадр пригодится. – И не надо об этом, ладно?
Роман касается рукой моего запястья.
– Не понимаю, как кто-то давно исчезнувший из твоей жизни может так на нее влиять.
Отодвинувшись от него, я отхожу от вольера со львами и сажусь на лавочку. Роман идет за мной:
– Извини. Больше не буду приставать.
Я опускаю руки, опускаю голову.
– Знаю, понять трудно, но это правда. Отец… – глубокий вздох, – отец поломал мне всю жизнь.
Я не говорю Роману, что отец поломал мне жизнь не только своим чудовищным преступлением, но и тем, что заставил меня бояться самой себя, своей наследственности.
При этой мысли что-то замыкается у меня в голове. Не знаю, то ли это черный слизняк ворочается в животе, то ли что-то новое, о существовании чего я и не подозревала, но я чувствую, как оно потрескивает и взрывается внутри меня, словно маленький бенгальский огонь.
– Надо бы съездить к нему, – проговариваюсь я, забыв, что не хотела развивать эту тему при Романе. Ведь он дружил с Брайаном Джексоном и возненавидит меня, узнав правду.
Роман откашливается:
– Что?
Я вскакиваю со скамейки.
– Просто подумала… хочу увидеться с отцом в последний раз перед смертью.
Роман остается сидеть. Заставив себя посмотреть на него, вижу, что он хмурится.
– Ты не от рака умираешь, Айзел. – Он повышает голос. – У тебя нет смертельного заболевания.
– В смысле?
– Давай безо всяких там последних желаний. Речь не о том, что мы должны сделать, прежде чем умрем. Речь идет и всегда шла о смерти. Только о том, чтобы умереть. – Он шаркает ногой по полу и нервно трет руки. – Ты все-таки кинуть меня хочешь?
Кровь ударяет мне в лицо:
– Не собираюсь я никого кидать. Но мне нужно увидеть его в последний раз. Посмотреть ему в глаза и…
Роман поднимается с лавки и обнимает меня одной рукой. В этот раз я не отпрыгиваю от его прикосновения, напротив, прижимаюсь к нему.
– И что? Что ты надеешься увидеть? Мне кажется, ты ищешь причину, чтобы остаться в живых.
Горло сводит судорогой, и все слова, до поры сдерживаемые, выстраиваются в очередь, готовясь вылететь изо рта. Но черный слизняк наготове: поглощает их одно за другим.
– Нет, это не так, – выдавливаю я.
– А как?
– Мне нужно его увидеть, Роман. Думаю, если увижусь с ним, то смогу спрыгнуть с той скалы. Меня ничто не будет держать.
Он поднимает голову к небу:
– А сейчас держит?
Я не знаю, как сказать ему, что не уверена в том, действительно ли смогу уничтожить свою потенциальную энергию, если не разберусь с ее источником. Но я по-прежнему убеждена, что единственный способ сделать это – навестить отца в последний раз.
Роман опускает голову и снова смотрит на меня:
– Давай съездим к твоему отцу. Если тебе так нужно, я помогу.
В глубине души я чувствую порыв обнять его за шею и прижать к себе, уткнуться лицом ему в грудь и шептать слова благодарности. Но я уверена: не на это мы подписались. Жаль, мое сердце нельзя проверить на детекторе лжи: оно все время врет, бросается из стороны в сторону, объявляет, что передумало. Не могу решить, что для меня важнее: чтобы Роман был рядом, когда я встречусь с отцом, или чтобы он не узнал правды.
От внимательного взгляда широко открытых ореховых глаз, полных желания помочь, по телу пробегает легкая дрожь. Может, я слишком наивна, но мне начинает казаться, что Роман поймет. Не станет обвинять меня в том, что сделал отец. Возможно, надо дать ему возможность доказать, что он действительно не такой, как все.
Я пытаюсь читать по его лицу, ищу признаки того, что он уже знает. Мое имя не упоминается в статьях об отце (проверяла, не сомневайтесь), но убеждена: намеков в интернете предостаточно. Не так уж много эмигрантов из Турции живет в Лэнгстоне, да и во всем Кентукки. Но, глядя в глубокие глаза Робота, на его пухлые губы, на щеки, слегка порозовевшие на солнце, я не нахожу никаких особенных признаков. Все, что я вижу, – забота и сочувствие, и от этого становится так же не по себе, как и от мысли, что он может в любое мгновение раскрыть тайну моего отца.
Наверное, будет лучше, если я признаюсь ему, если он услышит это от меня, а не от кого-то другого. Слова зреют в горле, и я уже набираю в грудь воздуха, чтобы рассказать ему все, как он берет меня за руку, сжимая и массируя мне пальцы.
– Я серьезно, Айзел. Извини, что завелся. Давай съездим к твоему папе, хорошо?
– Хорошо. – Единственное слово, которое мне удается из себя выдавить. Прикусив язык, я обещаю себе рассказать ему правду об отце. Не сегодня, но как-нибудь на днях.
Он снова стискивает мою руку:
– Так что у нас дальше?
– Хочешь увидеть белых медведей? Мне надо снять, как они плавают.
– Конечно. – Опять эта слабая улыбка. – Было бы чудесно увидеть белых медведей в последний раз. Мэдди их обожала.
Теперь мой черед задуматься, нет ли у Замерзшего Робота своего списка предсмертных желаний, о которых он еще не догадывается.
Я хочу о них знать.
Осталось 12 днейУйдя с работы пораньше, я гоню что есть мочи: хочу успеть домой до ужина, пока никто не приехал. Тогда у меня будет несколько минут, чтобы порыться в кабинете. Если у мамы осталось что-то про отца, искать надо там.
Открыв входную дверь, я замираю в коридоре и стараюсь не дышать в надежде, что дома никого.
– Привет! – кричит Майк.
– Это я, Майк, – тихо отвечаю я, стараясь, чтобы меня не услышали остальные, если они уже дома.
– Что у нас на ужин?! – От его вопля дом буквально сотрясается. Майк унаследовал голосовые связки Стива. Если бы я не любила его так сильно, меня бы это раздражало, но я не могу злиться на Майка.
– Не знаю, Майки. Мама скоро придет, спроси ее, ладно?
– Ладно, – соглашается он. – Поднимешься ко мне – поиграть в «ФИФА»?
Губы дергаются, когда я пытаюсь скрыть улыбку:
– Может, попозже. Мне назадавали целую кучу.
– Ну ла-адно. – В его голосе слышится разочарование.
Я стараюсь не думать об этом и сосредоточиться на насущной задаче: покопаться в маминых вещах. Пройдя по узкому коридору, я заворачиваю за угол в кабинет. Он тесный, чуть больше чулана, и весь уставлен вещами. Перепрыгнув через коробки, оказываюсь за шатким пластиковым столом.
Так, поищем на верхних полках шкафа. Если я что-то знаю о маме – не факт, конечно, – наше семейное грязное белье она хранит в наиболее недоступном месте.
Взгромоздившись на компьютерный стул, я лезу за картонными коробками с коричневыми папочками. Стул вертится подо мной, и, протянув руки, я теряю равновесие, сбиваю две коробки и часть книг на пол и грохаюсь сама, потянув запястье. Бумаги разлетаются по всему ковру. Черт!
– Айзел?
Подняв глаза, я вижу прибежавшего на шум Майка. Черт! Черт!
Он стоит, разинув рот, прижимая к груди пульт от видеоприставки.
– Ты в порядке?
– Да, извини за этот грохот. – Я показываю на бумаги. – Потеряла равновесие.
Он прищуривается:
– Что ты здесь ищешь?
Ползая на четвереньках, я собираю бумаги, рассовывая их как попало по коробкам. Конец маминому порядку. Один документ бросается мне в глаза: мой старый табель за четвертый класс. Подняв его, я пробегаю пальцами по бумаге – удивительно, что мама его сохранила.
– Айзел, – еще громче спрашивает Майк, – зачем тебе мамины бумаги?
– Извини. – Подняв табель, я придумываю объяснение: – Я, э-э-э, искала свои старые школьные документы. Знаешь, для поступления в университет.
– А что это ты извиняешься и извиняешься? – он перекладывает пульт в левую руку, а правой приглаживает волнистые светлые волосы, как всегда, когда нервничает или стесняется.
Я, как могу, изображаю беззаботность:
– За то, что напугала тебя.
Он широко улыбается:
– И вовсе не напугала!
Я заставляю себя улыбнуться в ответ:
– Эй, ты не собираешься подняться к себе?
– Я хочу тебе помочь, – хмурится брат.
– Боюсь, мама рассердится, если застукает тебя здесь.
Он выпячивает губу:
– Но я же буду не играть, а помогать тебе.
– Да, но она ведь не разрешает тебе сюда заходить.
