Он все дергал вверх до гладкости отполированную ягодицами раму, а Эндерби все тянул ее вниз.
– Я и прошу только, – задыхался Джек, – извинения за то, что ты сделал. Извинись, и я тебя отпущу!
Все еще цепляясь за круглый позорный столб Джека, Эндерби развернулся и увидел у подножия лестницы его сожительницу. Одета она была как сценический Гамлет – в черное трико и черную водолазку, под которой ее титьки еще колыхались после спуска.
– Это все из-за тебя! – всхлипнул Эндерби, из последних сил цепляясь за стульчак. – Скажи ему правду!
– Он мне врезал, – ответила она, – а я ничего дурного не сделала. Теперь только честно будет, если он врежет тебе.
– Скажи ему правду! – умирающим голосом крикнул Эндерби.
– С Джеком это ничего не изменит, – ответила она. – Просто нужно, чтобы Джек кого-то избил. Джек такой, понимаешь.
– Пусть извинится! – крикнул все еще обрамленный Джек.
– Не за что мне извиняться! – булькнул исчезающий паек воздуха Эндерби.
– Тогда извинись за то, что сейчас делаешь.
– Я перестану!
Он отпустил стульчак, и, потеряв противовес, Джек полетел спиной в напольную вешалку с зеркалом, врезался в нее и опрокинул, но своего хомута не потерял. Зазвенело разбившееся стекло. Из ящика для перчаток, который внезапно открылся, выплеснулись письма, адресованные и не пересланные тем, кто давно уже и под шумок уехал, а еще – пестрые разноцветные купоны на возврат по пять пенни за каждый пакет стирального порошка.
– Хватит, – попытался сказать Эндерби, согнувшись пополам, точно воздух был тем, что следовало всасывать с пола. – Хватит, – повторил он, видя Джека на полу, все еще в хомуте-стульчаке (отличная получилась пара опрокинутой вешалке). – На сегодня… хватит…
– Поднимайся наверх, милый, – сказала Джеку сожительница. – Ты с работы устал, наверное. Я тебе славную чашку чаю заварю.
Встав, Джек снял с себя хомут и, все еще тяжело дыша, отдал его Эндерби.
– Ты сегодня получил по заслугам, – сказал он. – Я не из мстительных придурков, Эндерби. Что честно, то честно, вот на чем я стою и падаю. – Он прошелся одежной щеткой с вешалки по своему пальто тускло-сливового цвета. – Больше так не делай, вот и весь тебе мой на сегодня сказ, и пусть это послужит тебе уроком.
Успокаивая, сожительница обняла его и повела наверх. Измученный Эндерби ушел к себе, неся стульчак от унитаза, точно венок победителя. Он очень, очень давно не прилагал таких физических усилий. По меньшей мере час он лежал на полу в гостиной, размышляя, какой грязный тут ковер. Под диваном валялись грецкие орехи и обрывки бумаги. Он лежал, пока часы на городской ратуше вдалеке в холодке январского вечера не пробили семь. Уехать сегодня надежды не было.
Когда он почувствовал себя лучше, то встал с пола и пошел на кухню осмотреть содержимое буфета. Не было смысла – и места – везти с собой полупустые банки и куски сала в бумаге, картошку, ломаные спагетти, горчицу. Достав самую большую кастрюлю миссис Мельдам, он приготовил рагу из мясного паштета, бульонных кубиков, спагетти, оливкового масла, картошки в мундире (с грязной кожурой и всем прочим), маринованного лука, огрызков сыра, хлебных корок, застывшего жира, половинки мясного пирога, сладких пикулей, маргарина и молотых семян сельдерея с солью. В недрах у дальней стенки быстро пустеющего буфета он нашел забытый скелетик куренка, подарок от Арри, – отличное дополнение к трапезе. Оставив рагу булькать на плите, рачительный Эндерби вернулся к разбору и упаковке бумаг.
Изнуренный дракой, сборами и коловращением вкусов в рагу, Эндерби на следующее утро проспал дольше, чем собирался. Работа по уборке и сбору вещей была не закончена. Оба чемодана были забиты до отказа, но оставалось еще множество рукописей, которые следовало связать и разместить в надежном месте. Зевающий, помятый, с торчащими во все стороны волосами, заварил из оставшейся полпачки чай и остатки кофе. Забирая от двери молоко, он оставил молочнику прощальную записку, несколько пустых бутылок и чек на предъявителя на пять шиллингов и четыре пенса. Потом выпил одну чашку чаю, а остальное спустил в унитаз – с чувством выполненного долга, какое всегда испытывал, когда знал, что использовал то, что другой, вероятно, растратил бы попусту. Потом он разогрел остатки вчерашнего рагу и опять-таки испытал удовлетворение, когда под кастрюлей внезапно погас газ. И тут ничего не растрачено. Он включил все обогреватели в квартире, съел завтрак, выпил кофе, покурил. После в рубашке и подштанниках (в них он спал, поскольку уже упаковал пижаму) опорожнил мусор из картонной коробки в бак у задней двери. (На улице солнечно, промозглый холод кусается, в вышине вопят чайки.) Саму коробку он выскоблил номером «Фем» (оказалось, непросто вычистить из углов заплесневелые и разлагающиеся картофельные очистки и разбросанные тут и там иероглифы чаинок), застелил ее страницами из того же журнала и плотно набил пригоршнями стихов из ванны, прикрыв сверху журнальными страницами, а после перевязал коробку старыми подтяжками и длинной узловатой цепью, которую соорудил из случайных кусков веревки, какие нашлись в углу под раковиной. Он помыл все тарелки холодной (в силу необходимости) водой и убрал их по местам. Потом холодной же водой мучительно побрился, быстро помылся и облачился в свое повседневное рабочее одеяние, но с с вельветовыми брюками и галстуком. Половина двенадцатого. Скоро, подумал он, можно будет уйти. Ах да, ключи, конечно! Он вышел в коридор, где обнаружил, что кто-то, скорее всего Джек, поставил на место упавшую вешалку, и положил ключи в ящик для перчаток. На конверте, адресованном давным-давно выбывшей миссис Артур Порсерой (на штемпеле дата 8.06.51), он написал чернильным карандашом «КЛЮЧИ ЭНДЕРБИ» и прислонил импровизированную записку к зеркалу. Пока он этим занимался, открылась входная дверь. Внутрь заглянул мужчина. Незнакомец будто бы играл в замысловатую игру – искал кого-то повсюду, только не там, где этот кто-то стоит. Его печальный взгляд обшарил весь коридор и потом вдруг нашел Эндерби. Кивнув, он невесело улыбнулся, словно скромно поздравлял себя с успехом и сказал:
– Я случайно не к тому, кого зовут Эндерби, обращаюсь?
Эндерби поклонился.
– Могу я иметь удовольствие переговорить с вами? – спросил мужчина и добавил: – По вопросу поэзии.
У него был жиденький голос Урии Хипа. Роста он был ниже среднего, имел длинное лицо и пушок беловатых волос, одет был в дождевик, а лет ему было приблизительно как самому Эндерби.
– Вы от кого? – резко спросил Эндерби.
– От кого? – переспросил человечек. – Ни от кого, кроме меня самого. А я зовусь Уолпол. И пришел к вам по вопросу поэзии. Тут в коридоре холодно, – добавил он.
Эндерби повел его в квартиру.
Уолпол потянул носом теплый сухой воздух, отголосок кислого запаха вчерашнего рагу, поднятую пыль и только потом заметил собранный багаж Эндерби.
– Уезжаете, да? – спросил он. – Так я едва-едва успел вас застать, правда?
– Мне надо на поезд, – ответил Эндерби. – Уже пора выходить. Вы?..
– О, я быстро, – отозвался Уолпол. – Очень быстро. А хочу я сказать вот что. Я не позволю вам писать стихи моей жене.
Перед глазами Эндерби замаячила, но тут же поблекла совершенно невероятная химера.
– Я ни чьей жене стихов не пишу, – улыбнулся он.
Уолпол достал из кармана дождевика тщательно сложенную стопку разглаженных листов.
– Вот эти стихи, – сказал он. – Посмотрите внимательно, а потом скажите, вы это написали или не вы.
Эндерби наспех посмотрел. Его почерк. Стихи к Тельме.
– Да, я их написал, – признал он, – но не ради себя. Я написал их по просьбе одного человека. По правде сказать, его можно назвать клиентом. Понимаете, я поэт по профессии.
– Если это профессия, – совершенно серьезно ответил Уолпол, – то у нее, наверное, есть правила, так сказать, профессиональной этики? Но важнее другое, профсоюз у поэтов есть?
Эндерби внезапно понял, что впутан в дело о супружеской измене.
– Понятно, понятно, – сказал он, проигнорировав вопросы Уолпола. – Мне правда очень и очень жаль, что так вышло. Я ничего про это не знал. Я еще невиннее Арри. Мне просто никогда не приходило в голову… И Арри, надо думать, не приходило… что Тельма замужняя женщина.
– Миссис Уолпол, – тавтологически произнес Уолпол, – моя жена. Она может зваться или не зваться Тельмой, согласно тому, на смене она или нет. В настоящий момент она не на службе. И как раз в случае с означенным Гарри, – он педантично подчеркнул звук «Г», – вы выступаете лицемером и лжецом, уж простите мне такие слова. – Уолпол поднял руку, словно приносил клятву. – А эти слова я употребляю как ссылку на условности, каких вы, подобно всякому бюрджоа, вероятно, придерживаетесь. Для меня, так сказать, они истинного значения не имеют, будучи пережитками бюрджоазной морали.
