Эрнст Гофман - Ошибки

В восемьдесят втором номере «Газеты Хауде и Шпенера» за 18… год можно было прочитать следующее приглашение:

«Одетого в чёрное молодого человека с карими глазами, каштановыми волосами и не очень ровно подстриженными бакенбардами, который некоторое время тому назад на скамье вблизи статуи Аполлона в Тиргартене нашёл маленький бумажник небесно-голубого цвета с золотой застёжкой (и по всей вероятности открыл его), поскольку известно, что он не живёт постоянно в Берлине, приглашают двадцать четвёртого июля будущего года появиться здесь, а именно в отеле под названием „Солнце“ у мадам Оберманн, чтобы узнать подробности относительно содержимого бумажника, которое его, должно быть, заинтересовало. Если однако вышеозначенный молодой человек как раз собрался осуществить однажды принятое решение и отправиться в Грецию, то его просят в городе Патрасе на Мореа обратиться к прусскому консулу господину Андреасу Кондогури и показать ему упомянутый бумажник. Это даст возможность уважаемому предъявителю проникнуть в очень приятную тайну.»

Прочитав это в казино, барон Теодор фон С. пришёл в радостное волнение. Никого иного, как его самого, касалось это приглашение, потому что именно он — с тех пор прошёл, должно быть, уже год — нашёл в Тиргартене на описанном месте маленький небесно-голубой бумажник с золотой застёжкой и взял его с собой. Барон принадлежал к числу людей, в жизни которых происходит мало необыкновенного и которые однако всё то, что попадается им на пути, считают событиями чрезвычайными, а себя самих избранными судьбою для невероятных и неслыханных переживаний. Уже тогда, найдя бумажник, который, судя по форме, должен был принадлежать даме, барон сразу уверился, что ему предстоит какое-то странное приключение. Более важные дела (мы позже узнаем, какие) заставили его между тем забыть о бумажники и тем сильнее он был удивлён, когда понял, что ожидаемое приключение наконец должно произойти.

Впрочем, для начала две подробности в объявлении рассердили барона, первая та, что глаза его названы карими, тогда как он всегда считал их голубыми, а второе, что бакенбарды объявлены неровно подстриженными. Последнее было ему тем более обидно, что он имел обыкновение самолично осуществлять сложный процесс подрезания бакенбардов, сидя перед роскошным парижским туалетным зеркалом, и считался мастером этого дела, что было давно удостоверено специалистом и знатоком, театральным парикмахером Варнике.

Посердившись вдосталь, барон предался размышлениям в следующем смысле:

«Во-первых, что заставило отложить приглашение почти на целый год? Может быть, в это время меня изучали? Но, во-вторых, раз это произошло, то значит обо мне знают достаточно много, потому что известно, какие тайны заставили меня однажды сообщить, что в силу определённых обстоятельств я, возможно, решу отправиться в Грецию? И наконец, в третьих, может ли прелестная тайна произойти иначе, как от дамы? О боже! Ведь, в-четвёртых, не подлежит никакому сомнению, что между мной и ангельским существом, оставившим этот бумажник на скамье недалеко от статуи Аполлона, безусловно существуют некие тайные связи, смысл которых прояснится у мадам Оберманн в „Солнце“ или в городе Патрасе на Мореа. Кто знает, какие прекрасные мечтания, какие сладкие предчувствия пришли бы вдруг в обычную действительную жизнь, какая нежная тайна расцвела бы во мне, как великолепная сказка, полная желаний и неизъяснимого блаженства. Но куда же, в пятых, куда, чёрт побери, провалился проклятый бумажник?!»

Этот пятый пункт был весьма опасен, потому что одним ударом он мог уничтожить мечты и надежды пережить наконец самое необыкновенное из всех возможных приключений. Напрасными были все поиски, и барон в самом деле совершенно не мог понять, как получилось, что он даже не помнит, что потом он ещё держал бумажник в своих руках. В конце концов он понял: большая неприятность, которая произошла с ним в тот вечер, когда он нашёл бумажник, настолько выбила его из колеи, что он забыл обо всём, в том числе и о бумажнике.

Как раз в тот день на нём был в первый раз один из самых красивых, изящных и хорошо сидевших костюмов, какие когда-либо изготовлялись под мудрым руководством знаменитого портного Фрайтага. Девять баронов, пять графов и многие нетитулованные аристократы поклялись своей честью и всем святым, что фрак сидит божественно и панталоны превосходно, правда, граф Е., верховный судья в делах моды, ещё не сказал своего слова. И вот случилось так, что барон фон Сю, покинув Тиргартен как раз после того, как он нашёл бумажник, встретил на Унтер ден Линден графа фон Е. «Добрый вечер, барон!» — крикнул граф и, внимательно оглядев его в лорнет, сказал решительно: «Талия шире, чем надо, почти на 1/8 дюйма». И с тем удалился.

Что касается одежды, барон слишком большое значение придавал соблюдению приличий и порядка, чтобы не прийти в великий гнев из-за такой отвратительной ошибки, в которой к тому же он сам был виноват. Мысль, что в течение целого дня он гулял по Берлину со слишком широкой талией, была для него нестерпима. Он бросился домой, велел себя раздеть и приказал камердинеру немедленно убрать с глаз злосчастное платье. И душа его успокоилась только после того, как несколько дней спустя чёрный костюм, прибывший из мастерской знаменитого Фрайтага, сам граф объявил безукоризненным. Короче говоря, слишком широкая талия была виновата в потере бумажника, по поводу которой барон был совершенно безутешен.

Прошло уже много дней, когда барону вдруг пришла идея поискать в своём гардеробе. Камердинер отпер шкаф, где барон имел обыкновение держать те платья, которых уже не носил. Из шкафа на барона пахнуло ароматом розового масла. На вопросы барона камердинер заверил, что запах идёт от того самого фрака со слишком широкой талией, который недавно сюда повешен, так как господин барон не желали его больше надевать.

Как только камердинер произнёс эти слова, барона как молния пронзила мысль, вполне естественная, как легко догадаться, а именно та, что найденную драгоценность он засунул в наружный карман фрака, а потом в огорчении забыл её вынуть.

Он вспомнил в этот момент, что бумажник в самом деле имел сильный запах розового масла.

Фрак извлекли из шкафа, предположения барона подтвердились.

Можно себе представить, с каким нетерпением барон открыл маленький золотой замочек, чтобы увидеть, что находится в бумажнике, содержимое его оказалось достаточно странным.

Сначала в руках барона оказался маленький ножичек странной формы, похожий на какой-то хирургический инструмент. Потом его внимание привлекла светло-жёлтая лента с вышитыми на ней экзотическими чёрными знаками почти как китайские иероглифы. Дальше там находился неизвестный засушенный цветок в конверте из шелковой бумаги. Но важнее всего остального барону показались два исписанных листка. На одном из них были стихи, которые однако барон, к несчастью, не имел возможности понять, поскольку они были написаны на том языке, который оставался неизвестным даже многим из замечательных дипломатов, а именно на новогреческом. Шрифт на другом листочке едва ли можно было разобрать без увеличительного стекла, но вскоре барон к своей огромной радости убедился, что это были итальянские слова. А итальянским языком он владел в совершенстве.

В крошечном кармашке обнаружилась наконец и причина аромата, который исходил и от бумажника, и от костюма: в тонкую бумагу был обёрнут как обычно герметически закупоренный флакончик розового масла.

На бумажнике было написано какое-то греческое слово.

Здесь нам сразу же надлежит сообщить, что днём позже во время обеда в ресторации Ягора барон встретился с господином тайным советником Вольфом и попросил его растолковать греческое слово, написанное на записке. Тайный советник Вольф, едва бросивши взгляд на записку, рассмеялся барону в лицо и сообщил ему, что слово вовсе негреческое и читать его надо как Шнюспельпольд, следовательно, это имя, причём не греческое, а немецкое, потому что во всём Гомере такого имени нет и ни в коем случае не может быть.

Хотя барон, как уже было сказано, прекрасно знал итальянский язык, расшифровка текста на листке ему никак не удавалась. Потому что помимо того, что шрифт был мелкий, просто как порошок, попадались места, почти полностью стёртые. Между прочим, было такое впечатление, что владелица бумажника (в том, что он принадлежал женщине, не было никакого сомнения) записала отдельные мысли, чтобы потом употребить их в письме к близкой подруге, впрочем, листок мог быть и дневником. Так или иначе — барон ломал над этим голову и портил глаза.