О, моя милая Харитон! Ужас и блаженство как будто пронзили меня, я чуть не лишилась чувств! Да, это он! Это он! О, небо! Принц, богатый, прекрасный, могущественный… а теперь лишённый родины, бродит в рыбьем наряде и жёсткой фетровой фуражке… Если бы я только могла…
Мой маг, как всегда, когда он в плохом настроении, считает, что всё плод дурацких фантазий, и его невозможно побудить к дальнейшим выяснениям, между тем это было бы для него так легко — найти то место в лесу, где я увидела Теодора, съесть кусочек освящённого яблока и выпить глоток святой воды. Но он не хочет, решительно не хочет, и вообще он сейчас так раздражён и мрачен, что мне даже приходится временами прибегать к порке, а это, к несчастью, делает его власть надо мной ещё сильнее, однако, если бы мой возлюбленный Теодор…
…с большим трудом выучить. Но теперь моя Мария великолепно танцует ромеку, так, что лучше этого нельзя себе представить и у нас. Была прекрасная ночь, тёплая, полная ароматов и блеска луны. Лес в молчаливом удалении внимал нашей песне, и только иногда слышался шёпот и шорох, как будто пробегали маленькие эльфы, а когда мы умолкали, в тишине раздавались странные голоса духов ночи, как будто просили о новой песне. Мой маг вместе с электрофором захватил с собой и теорбу, аккорды ромеки звучали так прекрасно и торжественно, что я обещала ему за это белого мёда к завтраку на следующий день.
Наконец, было уже далеко за полночь, какие-то фигуры вышли из кустов и приблизились к нашей одинокой полянке. Мы быстро набросили вуаль, подхватили на плечи нашего мага и бежали так скоро, как только смогли. Слишком поспешное, злосчастное бегство! Птица в первый раз рассердилась, говорила невразумительную чепуху и на мои вопросы не отвечала, «потому что она всего лишь попугай, а не профессор». Да, злосчастное, поспешное бегство, ведь это, конечно, Теодор пытался к нам приблизиться, но мой маг так испугался, что пришлось сделать ему кровопускание…
…великолепная мысль! На стволе дерева, под которым я сидела, когда Теодор, оказавшись напротив меня, не смог меня увидеть под покровом вуали, так вот на этом дереве я вырезала несколько слов: «Теодор! Слышишь ли ты мой голос? Это, кричу я тебе — вечно — созидающая — смерть — никогда — убить Константинополь — неизменное решение — дядюшка — благо —»
Прочитав то, что было написано на листе, последние слова которого, к сожалению, почти нельзя было разобрать, барон Теодор фон С. пришёл в страшное возбуждение.
По правде говоря, любой человек, даже если голова его, как у Теодора, не была постоянно набита мыслями о всевозможных фантастических событиях, как здесь описанные, испытал бы глубокое удивление и даже потрясение. Не говоря уже о том, что таинственная атмосфера всего приключения, намёки на странное женское существо, владевшее искусством волшебства и постоянно существовавшее рядом с неким магическим явлением, одновременно служа ему и царствуя над ним, повергли барона в величайшее напряжение, мысль о том, что сам он вовлечён в волшебные сети, оплетённые вокруг него листком или, точнее говоря, неизвестным существом, которому листок принадлежал, доводила его почти до сумасшествия.
Дело в том, что барон тотчас припомнил, как однажды — с тех пор прошло уже немало времени — прогуливаясь по Тиргартену, вдруг уселся на скамью, стоявшую напротив той, где он нашёл бумажник, что ему казалось, что он слышит тихие вздохи, и было полное впечатление, что напротив сидит женская фигура, закутанная в длинную вуаль, но что, хотя он и надел свои очки, однако, ничего не смог увидеть. Далее барону пришло воспоминание, как однажды поздно ночью в большой компании друзей он, возвращаясь из «Хофегера», услышал из отдалённых кустов диковинное пение и столь же странные аккорды незнакомого инструмента. Когда же они наконец приблизились к тому месту, откуда раздавалась музыка, то увидели, что две фигуры в белом поспешно убегали, неся на плечах нечто красное и блестящее. Имя Теодор окончательно решило дело.
Не теряя ни минуты, барон побежал в Тиргартен, чтобы найти ту надпись, которую, как было сказано в листке, незнакомка вырезала на дереве, и, может быть, приблизиться к разгадке тайны. Предчувствие не обмануло его! В кору дерева у скамейки, где он нашёл бумажник, были вырезаны слова, но волею случая те самые слова, которые были затёрты на листочке, на дереве оказались размытыми и непонятными. «Чудесная взаимосвязь, — воскликнул барон в величайшем экстазе, — чудесная взаимосвязь в природе!» И он вспомнил из Гёте о тех комодах-близнецах, сделанных из ствола одного и того же дерева, один из которых треснул и развалился в тот момент, когда другой стал жертвой пламени в отдалённом дворце.
«Незнакомое прекрасное существо!» — продолжал барон всё в том же экстазе. «Небесный ангел из далёкой божественной страны, да, давно уже тоска по тебе пылала в моём сердце, ты, единственная возлюбленная! Но я сам себя не понимал. Голубой бумажник с золотой застёжкой стал тем магическим кристаллом, в котором я увидел себя в любви к тебе. Прочь отсюда! За тобой! В страну, где под тёплым солнцем расцветает роза моей любви к тебе!»
Барон тотчас начал самые серьёзные приготовления к путешествию в Грецию. Он прочитал Соннини, Бартольди и вообще всё, что ему удалось найти о путешествиях в Грецию, заказал удобную карету, приготовил ту сумму денег, которая, как он считал, понадобится ему для этого путешествия, начал даже изучать греческий язык, а так как от какого-то приезжего он слышал, что, если хочешь чувствовать себя уверенно в чужой стране, то надо одеваться в стиле этой страны, то и заказал театральному портному несколько чисто новогреческих костюмов.
Вполне понятно, что в это время он ни о чём другом не мог думать, кроме как о владелице голубого бумажника, и вскоре живой её образ стоял у него в глазах: высокая, стройная, прекрасно сложена; очаровательная и одновременно величавая поступь, лицо в полной мере отражает то неприступное волшебство, которым восхищаются античные скульпторы, прекрасные глаза, прекрасные чёрные волосы, лёгкие, как шёлк. Короче говоря, именно так восхищённый Соннини должен изображать гречанок. И притом, как уже сказано в листке, сердце, исполненное любви, душа, пылкая и верная, преданная возлюбленному. Был ли какой-то изъян в этой картине полного блаженства Теодора? Да, был! Он не знал имени красавиц, и это наносило существенный урон его восторженным речам. Но здесь помогло полное собрание сочинений Виланда. До дальнейшего более точного выяснения он решил именовать её Музарион, что дало ему также возможность составлять весьма неважные стихи, посвящённые незнакомой возлюбленной.
Особенно много усилий приложил барон к тому, чтобы испытать магическую силу волшебной ленты, оказавшейся в его руках совершенно реально. Он пошёл в лес, обернул ленту вокруг кисти левой руки и стал слушать пение птиц. Однако абсолютно ничего не мог понять. А когда наконец в кустах рядом с ним защебетал чиж, у него было такое чувство, как будто бы наглая птица пропела: «Бездельник — вот напасть! — иди-ка ты домой. А мы здесь над тобой поразвлечёмся всласть!» Барон вскочил и, оставив дальнейшие попытки, поспешил прочь.
Если с пониманием птичьего языка у него ничего не вышло, то ещё хуже дело обстояло с попыткой стать невидимым. Потому что, хотя он и обернул вокруг шеи магическую ленту, это не помешало капитану фон Р., гулявшему по Унтер ден Линден, тотчас свернуть в боковую аллею, где проходил барон, полагая себя невидимым, и обратиться к нему с настоятельной просьбой не упустить из виду перед отъездом вернуть те пятьдесят фридрихсдоров, которые были проиграны бароном в последний раз.
Театральный портной закончил изготовление греческого платья. Барон нашёл, что оно ему необыкновенно идёт, особенно тюрбан придавал его лицу такое выражение, от которого он пришёл в состояние радостного изумления. Потому что он и сам до той поры не подозревал, что его глаза, нос и прочие, кстати сказать приятные, черты способны произвести такой вид.
Он испытывал глубокое презрение к своему рыбьему сюртуку, фуражке из жёсткого фетра и прочему и, если бы не страх перед насмешками англоманствующих графов и баронов, то с этого момента он ходил бы исключительно в новогреческом одеянии.
Поскольку его домашний наряд — шлафрок из восточного шёлка, колпак, напоминающий тюрбан, к тому же длинная турецкая трубка во рту уже имел какой-то турецкий уклон, то задуманный переход к новогреческому стилю должен был осуществиться легко и естественно.
Итак, одетый в новогреческий костюм барон сидел по-турецки на скрещённых ногах (что, между нами говоря, очень трудно ему давалось) на софе в своей комнате и, держа во рту прекраснейший мундштук из янтаря, выпускал облака дыма турецкого табака, как вдруг открылась дверь и вошёл его дядя, старый барон Ахатиус фон Ф.
