— …ну, же, Мартинек, спой нам что-нибудь, — слышится настойчивый голос Пепека.
— Неудобно, — смущается крепильщик.
Мартинек такой аппетитный. Взглянешь на него — и представляешь себе избу с амбаром, там пахнет соломой и коровами; в стойле кто-то шумно вздыхает, должно быть лошадь…
— Да ну тебя, — отнекивается крепильщик Енда. — Гляди, Станда-то уже спит…
— Я не сплю, — блаженно уверяет Станда и проваливается в приятную тишину…
Станда проснулся оттого, что голова у него вдруг упала на край стола. Что это? А, Мартинек поет, зажмурив глаза и откинув голову; он поет высоким мягким голосом, упираясь руками в стол. Пепек качнул головой в сторону Матулы, — тот положил локти на стол и плачет, крупные слезы бегут по его багровым щекам. Андрес слушает с видом знатока, сосредоточенно склонив голову чуть набок, как делают господа на концертах; Адам неподвижно смотрит на Мартинека, а Ханс… Ханс отложил свои бумаги и карандаш и тоже слушает. И великан Мартинек поет высоким голосом, откинув голову и прикрыв глаза, — откуда только берется такой нежный голос в этакой могучей груди! Станда оперся подбородком о стол, чтобы удобнее было слушать. «Еще!» — с наслаждением думает он и закрывает глаза.
— Теперь какую, ребята?
— «Зачем вам плакать, очи голубые…»
— Иди ты! Послушай, Мартинек, спой «Не мелю, не мелю»!
— Ладно! «Не мелю…»!
И Мартинек поет. Станда сонно моргает. Теперь поют все, «пес» Андрес дирижирует рукой и поет — он вторит, закрыв глаза, похожий на кукарекающего петуха; Пепек делает губами «м-ца, м-ца»; дед Суханек блеет тонко, как козочка; Адам стискивает руки между колен и, уставясь в землю, тихонько басит. Адам поет! Станда впросонках ничему больше не удивляется, — а то Адам еще сразу замолчит, заметив, что за ним наблюдают. Ханс придвигает стул и наклоняется к Мартинеку. Андрес перестал кукарекать и освобождает место для Хансена, но тот качает головой и нагибается через широкое плечо Мартинека, заглядывая ему чуть ли не в рот. Крепильщик не замечает этого; упираясь обеими руками в стол, он поет. Должно быть, Хансену хочется петь вместе со всеми — губы у него шевелятся. Коробка андресовских сигарет наполовину пуста… Как все замечательно получилось, радуется Станда и с наслаждением поводит плечами, будто натягивает одеяло до подбородка. Братцы, какая у нас команда, просто необыкновенная! И Мартинек посмотрел на Станду и дружески подмигнул — спи, дружок, спи!
Когда Станда опять проснулся, голова его лежала на могучей руке крепильщика. Господин Хансен уже опирался локтем о стол шахтеров и на самом деле смотрел Мартинеку прямо в рот; Мартинек пел тихо, потупив глаза, а Андрес, Пепек, Адам — все делали губами только «пом-пом-пом, пом-пом-пом», точно аккомпанировали на струнах. Почему же так тихо, подумал было Станда, и тут Мартинек прервал песню.
— Лежи уж ты, — сказал он Станде, а Ханс кивнул: «Лежи, мол, и ладно».
«Вот и хорошо», — думает Станда, утыкаясь носом в жесткий рукав Мартинека. И снова начинается «пом-пом-пом, пом-пом-пом»; и молодой высокий мужской голос заводит песню о солдатчине.
XVI
Кто-то трясет Станду.
— Вставай, по домам пора.
Станда очнулся и не сразу понял, где он. Товарищи уже на ногах, подтягивают штаны, берутся за шапки. Станде неловко, что он так крепко заснул, и он судорожно зевает.
— Где господин Хансен?
— Уже ушел, и Андрес тоже.
Ну, спокойной ночи, ребята, спокойной ночи, Станда, значит, завтра в пять, и за дело; команда с шумом выходит на темную улицу. У Станды слегка заплетаются ноги, затекшие во время сна, и он ни черта не видит в этой непроглядной тьме. Но кто-то его ждет, кто-то подходит к нему — да это Адам.
— Нам ведь по пути, — гудит Адам, шагая во мраке. Станда постепенно начинает распознавать что-то вроде дороги; он вздрагивает от ночного холода и окончательно просыпается. Рядом идет Адам — длинный, сутулый и молчит; о чем с ним говорить?
— Как было хорошо, — благодарно вздыхает Станда.
Адам судорожно глотнул.
— Хорошо… очень… — бормочет он.
— Сколько времени?
— …Час ночи.
Неужели так поздно? Станда припоминает, как Адам со скорбными глазами делал «пом-пом-пом», когда пел Мартинек, и невольно усмехается про себя. Интересно, что сделает Адам, если ему сказать, что я его люблю? У Станды, откровенно говоря, уже вертится на языке это признание, но он все же предпочитает промолчать.
— Вы любите господина Хансена? — спрашивает он вдруг.
— …Да, — отвечает Адам.
— Парень что надо, раз к нам пришел. Жену дома оставил, а сам пошел к команде. Вы когда-нибудь видели его жену?
— Н-нет. Не видел.
— Красивая женщина, высокая такая. Знаете, как они подходят друг к другу — это не часто встречается. Должно быть, они страшно счастливы. Когда двое так любят друг друга…
Адам ни гугу, слышно только его тяжелое дыхание. Станда вдруг замолчал, прикусил язык: и в самом деле, именно об этом-то и не надо говорить с Адамом…
— А какая жена у Мартинека? — поспешно меняет он разговор.
— …Не знаю.
— Вот отец, этот Мартинек! Только и знает, что дети, дети, дети… То-то радость, должно быть, когда человек так крепко детишек любит, — брякнул Станда и опять пожалел — ах, вернуть бы эти слова! Адам ничего не сказал, даже не вздохнул, точно в нем все замерло. Такое дурацкое слово… точно ты камень швырнул в пропасть; страшная тишина, камень все летит, летит, конца не видно, боже, какая глубина! Наконец доносится стук — камень упал на дно; Адам перевел дух и прибавил шагу. Станда не знает, о чем еще заговорить; глубоко несчастный, он бежит вприпрыжку рядом с длинным Адамом, кусая губы.
— Как вы думаете, удастся спасти тех троих? — спросил он, когда молчание стало совсем невыносимым.
Адам почему-то долго обдумывает ответ.
— Не знаю, — бормочет он погодя.
— Хотел бы я видеть, — не унимается Станда, — что там без нас сделали.
— …Может, уже проходку начали, — выдавливает из себя Адам. — Если там воздухопровод в порядке… Вам нравится… тебе нравится работать в шахте?
— Что вы имеете в виду? — озадаченно спрашивает Станда. — Работать в завале?
— Нет, вообще, — рассеянно бормочет Адам. — Вообще работа в шахте.
— Ну, я уже привык, — браво отвечает Станда; это не совсем так, но никто не должен об этом знать.
— А мне… не по душе как-то, — медленно говорит Адам. — Мне все кажется, вроде на меня что-то падает.
— Вам страшно, когда вы спускаетесь? — изумился Станда.
— Э, страшно… Чудно мне. Вот когда я внизу работаю… тогда уж ничего такого в голову не приходит, понимаешь? Это только когда клеть вниз идет… точно проваливаешься.
— А давно вы…
— Двенадцать… двенадцать лет. Думал, со временем пройдет. — Адам почесывает длинной рукой затылок. — Я только спросить… у тебя тоже такое глупое ощущение?
Станде странно, что Адам заговорил о себе; может и мне рассказать ему что-нибудь о себе… например, что я, собственно говоря, человек ученый и только несчастное стечение обстоятельств привело меня сюда? Адам, конечно, понял бы…
Станда чувствует особую симпатию к этому высокому тихому шахтеру; ему хочется сказать Адаму что-нибудь задушевное, серьезное, что навсегда останется между ними двумя.
— У тебя, кажись, есть книжки, Станда, — с расстановкой произносит Адам. — Я раньше тоже читал; да у всякого свое… — Адам, видимо, колеблется, — не дашь ли какую Марженке…
— С удовольствием, — поспешно отвечает Станда, чтобы Адам не заметил, как в нем все дрогнуло.
— Она… много читает, — задумчиво продолжает Адам. — Понимаешь ли, я… тоже иной раз заглядываю в ее книжки, да… да непонятно мне это. — Адам остановился. — Откуда люди могут знать, о чем пишут! Вот ведь глядишь на человека… всю жизнь… и не знаешь о нем ничего, хоть тресни. Да и как… к примеру… можно догадаться, кто что думает или чувствует? А в романах… все известно. Ей-богу, не понимаю я этого… — Адам покачал головой и снова двинулся вперед. — Тебе-то легче! Ты человек ученый…
— Откуда вы знаете?
— Говорили. Однако ни к чему это, тоже когда-нибудь все позабудешь. Понимаешь, шахта… из нее не выбраться.
— Почему?
— …Не знаю. Глядишь на остальных… как на чужих, точно они из дальних стран, что ли. Мне все кажется, притронусь к чему — и испачкаю углем. И всегда так… не переборю себя ни за что… Марженка шьет ведь… А я уж и не вхожу в комнату, чтобы чего не измазать. Не знаю… тебе не кажется, как мне, что ты весь в угольной пыли?
— Кажется! — торопливо подтвердил Станда, и сердце его заныло от жалости. Бедняга Адам! Бедняга Адам, как он хочет что-то оправдать, что-то объяснить! Бедный, растерянный Адам!
Адам перевел дух.
— Вот видишь. От этого не отмоешься никогда. Может, другим это и не мешает… не знаю.
