Мистер Леман завыл как бэнши[10].
– Выметайтесь!
– О’кей, сэр. Хозяин тут вы. Доброй ночи, господа.
– Доброй ночи! – прошипел мистер Леман.
Простак пребывал в полном недоумении. Это была первая конференция, в которой он участвовал, и она оказалась ни чуточки не похожей на ту, что рисовалась его воображению. Он-то представлял себе сердечных вежливых участников – таких, что Леман в минуту вдохновения назвал счастливой семьей, обменивающихся за шампанским благожелательными, любезными замечаниями. Что-то в духе салонов XVIII века, про которые он читал в школе. А тут – прямо сборище на редкость раздражительных диких кошек. Это ставило его в тупик, сбивало с толку. Никто не открыл ему, что сегодняшняя конференция, по обычным театральным меркам, – просто верх учтивости и вежливости.
Мистер Леман снова призвал собрание к порядку.
– Про-дол-жа-ем! – в обычной своей властной манере произнес он. – Необходимо решить что-то насчет спектакля, а мы никуда еще не продвинулись.
– Давайте станем постоянным комитетом и будем проводить совещания каждую неделю, – высказалась Фанни.
– Заткнись!
– А я еще и рта не открывала.
– Только и знаешь – ля, ля, ля… Итак, мы дошли до пролога.
– Пролог годится, – глубокомысленно заметил Простак.
Леман снова одарил его раскаленным добела взглядом.
Когда премьера не имеет большого успеха, председательствующий выбирает, по театральному обычаю, какого-то индивидуума, на которого и выплескивает всю ярость. Как правило, им автоматически становится автор, но за отсутствием такового выбор пал на Простака. Фактически никак не повинный в сочинении пьесы, Простак стоял ближе всех к отсутствующему драматургу.
Испепелив его взглядом, Леман продолжил:
– Итак, следующий эпизод – сцена в саду.
Про нее, как мы знаем, у Простака имелось что сказать. Он ожил точно цветок под весенним дождичком.
– Ах да, сцена в саду, – бойко вступил он. – Я скажу вам, в чем там дело. Деревья посажены неправильно.
Леман поднялся со своего места, и Джек, всегда готовый вылить масла на бушующие воды, попросил его умерить пыл.
– Неправильно посажены, вот как?
– Да, мой друг. То есть дорогуша. В настоящем саду.
Мертвенное спокойствие пало на Лемана. Такое спокойствие воцаряется в вулкане перед извержением, от которого потом тысячи людей спасаются бегством.
– А теперь послушайте! Меня от вас тошнит! Вы мне осточертели до посинения. Влезаете без конца с какими-то дурацкими идеями. Я больше не выдержу!
– Это идея не дурацкая. Я по делу говорю.
– А я не желаю слушать, ясно? Кто тут главный, в конце концов?
– Я тоже в какой-то мере…
– Да-а? Главный продюсер я, понятно? И говорить буду я. Двадцать пять процентов – вот и все, что у вас есть.
– Да, я знаю, но вы сами просили меня делать заметки…
– Вы что же, намерены продолжать?
– Господи, но если я вижу недочет, разве я не могу вставить словечко? Так вот, сад посажен неправильно. Много лет назад, когда я был совсем маленький, – продолжал Простак, не вовремя ударяясь в воспоминания, – я проводил летние каникулы у своей старой тети, а конкретно у тети Изабел, в Нижнем Сматтеринге, в Вустершире. У нее был сад. Так вот, хоть верьте, хоть нет…
Извержение началось.
– Да чтоб я пропал! – заорал Леман, вцепляясь в свою шляпу, единственно надежную вещь в вертящейся Вселенной. – Это уж чересчур! Вы чуть было не загубили спектакль, слоняясь за кулисами и досаждая актрисам, а теперь еще здесь болтаете без передыху про какие-то деревья и свою тетку Агату!
– Изабел.
– Что вы, черт вас дери, смыслите в театре? Я руковожу этим шоу, ясно? И не желаю, чтоб в него совали нос, понятно? Терпел сколько мог, а больше не могу-у! Даже у самых распоследних кретинов и то вдвое больше разума. Поберегите голосовые связки. Доехало?
Тут встала Динти, бледная, но вполне владеющая собой. Она заметила, что у Простака отвалилась, словно увядшая лилия, нижняя челюсть, и зрелище это всколыхнуло в ней все материнские инстинкты.
– Не смейте говорить с ним так! Я этого не потерплю!
Леман обратил обезумевший взор на мятежницу.
– Да? А вас это каким боком касается?
Динти Мур была из рода Керри, а с Мурами из рода Керри так далеко заходить не стоит. Губы у нее отвердели, глаза засверкали. На минутку даже показалось, что сейчас она расправится с Леманом, как расправилась однажды на Кони-Айленд со страховым агентом по имени Эд.
Но Динти подавила порыв.
– Касается. Вы забрали у него деньги – все, что сумели выманить, – на спектакль, у которого, как вы наверняка понимали, не было ни единого, самого хиленького шансика на успех, а теперь, как только он открывает рот, орете на него. Вы слушаете телефонисток и официантов, но…
– Вот как? А кто вас вообще спрашивает?
– Я старалась молчать, терпела сколько могла.
– Да? А теперь отправляйтесь стараться куда-нибудь в другое место. Можете убираться ко всем чертям!
Тут вступил Простак. Он рвался вмешаться в дискуссию и прежде, но благородство порыва Динти ошеломило его, лишив дара речи.
– Минуточку, – попросил он, с опозданием спохватившись, что следовало бы гаркнуть: «А ну, тормозни!» – Не так быстро, дорогуша. Комната хорошая, но все-таки она моя, и я хочу сказать… Если коротко и по сути, вы не имеете права тут командовать.
– Ах, не имею?
– Определенно.
– Еще раз предупреждаю. Отстаньте от меня.
– Ни за что!
– Да? Мало того что вы лезете в шоу, так вы еще пытаетесь лезть ко мне! К черту! Убирайтесь в свой Лондон, или из какого вы там городишки, и прихватите ее с собой. Она уволена!
Голос Простака, который и так забрался высоко, поднялся на регистр выше.
– Уволена, вот как? – Он рассмеялся резко и насмешливо. – Позвольте сообщить: Динти и так не будет больше на вас работать. Желаете знать почему?
– Рад бы услышать.
– Потому что она будет работать на меня! Вот, черт дери, почему. Вы вообразили, будто я ничего не смыслю в театре. Так я вам покажу, смыслю или нет. Не желаете, часом, продать мне спектакль? Весь? Целиком?
– Что?!
– А то. Так как? Думайте на бегу, дорогуша.
Воинственность Лемана сменилась легкой задумчивостью. Он обернулся на Джека и, правильно расшифровав выражение его лица: Джек только что убедился, что волшебники на белом свете существуют, – ясно понял, как следует поступить.
– Может быть, – медленно проговорил он, – за определенную сумму. Это ведь вам не кот начхал. Твое мнение, Джек?
– Как ты.
– Мы с МакКлюром – владельцы. Дадите нам… по десять тысяч каждому, и спектакль ваш.
– Даю по пять.
– По семь пятьсот.
– По пять.
– Здесь и теперь?
– Простак! – вскричала Динти. – Остановись!
Простак и внимания не обратил на помеху. Женщин в делах слушать нельзя.
– Здесь и теперь. Десять тысяч долларов – за весь спектакль, целиком.
– Договорились! – воскликнул Леман.
– Договорились! – вторил ему Джек МакКлюр.
Простак подошел к своему кейсу. Верная чековая книжка хранилась там. Когда он искал ее, ему показалось, что она увертывается от него, словно бы пытаясь спрятаться. Выписав чек, он широким жестом протянул его мистеру Леману. Тот бережно принял бумагу и заключил:
– Итак, вот и все!
А Джек МакКлюр подтвердил:
– Да, мне тоже кажется – все.
– А теперь, – сказал Простак, – если не возражаете, покиньте мой номер.
Комната опустела, замешкалась только Фанни. Губы ее были сжаты, словно бы она готовилась ослепить публику, жонглируя семью булавами, а не шестью, надеясь сорвать аплодисменты. Фанни поколебалась с минуту, порываясь что-то сказать, но передумала. И, пожав плечами, вышла.
– Ох, Простак! – завопила Динти. – Зачем ты это затеял?
Простаку, все еще пускающему дым из ноздрей, вопрос показался глупым: словно дева в беде, спасенная от двуглавого великана странствующим рыцарем, потребовала от этого рыцаря объяснений.
– Как это зачем? – фыркнул он. – А как же иначе я мог поступить, черт возьми, когда он принялся шпынять тебя? Должен же я был поставить наглеца на место.
– Но это твои последние деньги! Последние! Больше у тебя ничего нет!
Простак тяжело опустился на стул, точно бы у него подкосились ноги. Пьянящее ликование, бурлившее в нем после шикарного жеста, сгасло. Ему показалось, будто вместо позвоночника ему вставили вареную макаронину.
– Так, понятно, – пробормотал он. – Да, есть тут некоторый резон. Но все-таки, – он просветлел, – теперь мне принадлежит весь спектакль!
– И как ты собираешься управлять им?
– Э? Как… думаю, управлять, да и все…
– Но на какие деньги? Ох, Простак, не хочется каркать, но уклоняться от фактов бесполезно. Разве ты не знаешь, что случается с гастрольными шоу до того, как они возвращаются в Нью-Йорк? Они не собирают ни цента. Всегда терпят убытки, тысячи долларов. Разве что им уж очень, очень повезет. Если ты хочешь сохранить спектакль, тебе потребуется еще по крайней мере десять тысяч.
