Уже совсем стемнело, когда дилижанс, светя двумя фонарями, въехал на мост; заморенные белые клячи расхлябанной рысью выкатили его на Фонтанную площадь и стали у трактира Круса. Приказчик либерала Патрисио тотчас же схватил пачку «Народной газеты» и побежал на Базарную площадь; кучер Батиста, с трубкой в зубах, начал распрягать лошадей, беззлобно ругаясь. Тут один из пассажиров, в цилиндре и длинном, монашеского покроя, плаще, ехавший рядом с кучером на козлах, осторожно спустился на мостовую, держась за железные поручни, затем потопал ногами, чтобы размяться, и огляделся по сторонам.
– Амаро! – воскликнул, подходя, каноник Диас. – Разбойник! Наконец-то!
– А, вы здесь, дорогой учитель! – радостно откликнулся новоприбывший. Они обнялись; коадъютор, сняв шапочку, застыл в низком поклоне.
Несколько минут спустя обыватели, сидевшие в лавках, могли наблюдать, как через Базарную площадь, между неповоротливым каноником Диасом и тщедушным коадъютором, шел, чуть сутулясь, высокий человек в длинном плаще с капюшоном. Все догадались, что это и есть новый соборный настоятель. Завсегдатаи аптеки единодушно решили, что падре Амаро «из себя очень видный».
Жоан Биша открывал шествие с баулом и матерчатым саквояжем в руках; к этому времени он был уже навеселе и мурлыкал себе под нос «Благословен господь».
Было почти девять часов, давно стемнело. Во всех домах, выходивших на Базарную площадь, уже спали, только в лавках под аркадой уныло желтели огоньки керосиновых ламп, сквозь стекла витрин смутно виднелись фигуры покупателей, которым не хотелось прерывать ленивую беседу у прилавка и отправляться спать. Сходившиеся к площади улицы, извилистые, темные, с редкими и тусклыми фонарями, совсем опустели. В тишине разносились медленные удары соборного колокола: звонили по усопшим.
Каноник Диас неторопливо рассказывал молодому коллеге, какую подыскал для него квартиру. Отдельный дом он решил не снимать: пришлось бы покупать мебель, нанимать прислугу, все это хлопотно и дорого. Хороший семейный пансион куда удобнее, а из таких пансионов (спросите хоть сеньора коадъютора) нет лучше, чем у Сан-Жоанейры. Воздух в комнатах свежий, образцовая чистота, никаких кухонных ароматов. Раньше это помещение снимал секретарь Гражданского управления, а до него – инспектор гимназий. Сама Сан-Жоанейра – женщина Богобоязненная, весьма почтенная, покладистая, отличная хозяйка… Сеньор коадъютор подтвердит.
– Ты будешь у нее как дома! На обед козидо, жаркое, кофе…
– Позвольте задать один вопрос, дорогой учитель: во что мне это обойдется? – спросил Амаро.
– Шесть тостанов. Не сомневайся: это почти даром. У тебя будет спальня, небольшая гостиная…
– Отличная комната для приема посетителей! – почтительно вставил коадъютор.
– А до собора далеко?
– Рукой подать. Можно идти служить мессу прямо в ночных туфлях. В доме есть молодая девушка, – продолжал каноник Диас неторопливо и внушительно, – дочь Сан-Жоанейры. Двадцать два года, хороша собой. Немного своенравна, но сердце золотое… Мы пришли.
Они стояли на узкой улице, обстроенной низенькими, неказистыми домиками, как бы придавленными стеной старинного здания Богадельни; вдалеке тускло светился. фонарь.
– Вот и твоя будущая резиденция! – объявил каноник и стукнул молотком в узкую дверь.
На первом этаже выдавались вперед две веранды с железными перилами старинного стиля; по углам их в деревянных кадках цвели традиционные кусты розмарина. Окна верхнего этажа были совсем маленькие, а изъеденная временем наружная стена напоминала покрытый вмятинами лист жести.
Сан-Жоанейра ждала на верхней площадке лестницы; еще одна женщина – хилая, в веснушках – стояла рядом и светила керосиновой лампой; фигура Сан-Жоанейры четко выделялась на фоне беленой стены, в ярком свете лампы. Это была рослая, дородная белолицая женщина степенного вида. Вокруг ее черных глаз уже виднелись морщинки; тщательно расчесанные волосы, покрытые красной наколкой, немного поредели на висках и в проборе; но руки у нее были округлые, грудь пышная, платье очень опрятное.
– Вот и ваш новый постоялец, сеньора, – говорил между тем каноник, поднимаясь по лестнице.
– Для меня большая честь – принять у себя сеньора соборного настоятеля! Великая честь! Да вы, наверное, устали! Легко сказать! Пожалуйте сюда! Осторожно, не споткнитесь, тут ступенька!
Она ввела гостя в небольшую комнату, окрашенную в желтый цвет, где стояло широкое канапе из плетеной соломы, а перед ним стол, покрытый зеленым сукном.
– Это ваша гостиная, сеньор настоятель, – сказала Сан-Жоанейра, – тут можно принять посетителей, отдохнуть… Здесь, – продолжала она, открывая дверь в смежную комнату, – будет спальня. В вашем распоряжении комод, платяной шкаф… – Она открыла один за другим все ящики, похлопала по кровати, чтобы показать, какие хорошие пружины в матраце. – Вот колокольчик, можете позвонить, если что понадобится… Ключи от комода лежат тут… Если вы любите подушки повыше… Одеяло одно, но можно, если угодно, дать еще…
– Прекрасно. Все очень хорошо, милейшая сеньора, – ответил священник тихим, мягким голосом.
– Если что понадобится… Только скажите! Все, что у меня есть, с удовольствием…
– Голубушка! – весело перебил ее каноник. – Прежде всего ему нужно поужинать!
– Ужин готов! Бульон ждет на плите с шести часов…
Она вышла, чтобы поторопить служанку; через мгновение ее голос уже слышался где-то на лестнице:
– Поворачивайся, Русинья, живей, живей!
Каноник тяжело опустился на канапе и втянул в ноздрю понюшку.
– Надо довольствоваться этим. Ничего лучшего не найдешь.
– Мне везде хорошо, дорогой учитель, – отвечал падре Амаро, сбрасывая башмаки и надевая домашние туфли с опушкой. – Как вспомню семинарию!.. О Фейране нечего и говорить. Дождь лил прямо на мою кровать.
С Базарной площади донеслось пение сигнальных рожков.
– Что это? – спросил Амаро, подходя к окну.
– Половина десятого. Играют зорю.
Амаро распахнул окно. В дальнем конце улицы тускло мигал фонарь. Ночь стояла непроглядно черная, над городом тяжелым сводом нависла тишина.
Когда горнисты оттрубили, где-то далеко, возле казармы, прокатилась барабанная дробь; по улице со всех ног пробежал молодой солдатик – видно, засиделся где-нибудь с девушкой в укромном уголке среди развалин замка. На стенах Богадельни раздавались пронзительные крики сов.
– Невесело у вас тут, – заметил Амаро.
Но Сан-Жоанейра уже кричала сверху:
– Прошу в столовую, сеньор каноник! Бульон на столе!
– Пойдем, пойдем! Ведь ты умираешь с голоду, Амаро! – заторопился каноник, тяжело поднимаясь с канапе. И, притянув его к себе за рукав, сказал: – Сейчас ты узнаешь, что такое куриный бульон, сваренный по всем правилам искусства. Пальчики оближешь!
Посреди столовой, оклеенной темными обоями, ярко освещенный стол радовал глаз; на белоснежной скатерти сверкала посуда, поблескивали бокалы под сильным светом лампы с зеленым абажуром. Из суповой миски поднимался ароматный пар. На блюде, засыпанная влажным белым рисом, обложенная ломтиками домашней колбасы, лежала сочная курица: так не стыдно подать и к королевскому столу! В застекленной горке у стены виднелась в полутьме фарфоровая посуда нежных расцветок; возле окна стояло фортепьяно под вылинявшим атласным покрывалом. На кухне что-то жарилось; втянув в себя приятный запах свежевыстиранных салфеток, новый постоялец потер руки в радостном предвкушении.
– Пожалуйте сюда, сеньор настоятель, садитесь вот тут, – говорила Сан-Жоанейра, – с той стороны вам может надуть в спину.
Она притворила ставни, принесла ящичек с песком для окурков.
– А вы, сеньор каноник, думаю, не откажетесь от заливного?
– Отчего же! За компанию можно, – весело отвечал каноник, присаживаясь к столу и развертывая салфетку.
Хлопоча вокруг стола, Сан-Жоанейра с удовольствием поглядывала на нового соборного настоятеля, который, дуя на горячий бульон, молча глотал ложку за ложкой. Он был хорош собой; черные волосы слегка вились, лицо было удлиненное, смуглое, тонкое, глаза большие и черные, затененные длинными ресницами.
Каноник, видевший своего ученика последний раз в семинарии, нашел, что тот заметно окреп и возмужал.
– Ты был такой тощенький…
– На меня хорошо подействовал горный воздух, – объяснил падре Амаро, – в этом все дело.
И он стал рассказывать про свое унылое житье в Фейране, в Верхней Бейре;[14] он очутился в этом захолустье совсем один, среди пастухов; особенно туго приходилось зимой; зимы там суровые.
Каноник подливал ему вина, стараясь держать кувшин повыше, чтобы в бокале вскипала пена.
– Пей, дружок! Нет, выпей все до дна! Таким винцом в семинариях не поят.
Стали вспоминать про семинарию.
