– То есть ты желаешь, чтобы я преподнес тебя в лучшем виде?
– Да, именно! Как ты красиво все умеешь изложить!
Хамилтон надел шляпу.
– Странно, – отстраненно проговорил он, – что я берусь помогать тебе в таком деле.
– Просто ты очень добрый! У тебя золотое сердце.
– Ты влюбился с первого взгляда, а мои взгляды на такую любовь известны всем.
– Но они ошибочны!
– Мои взгляды не могут быть ошибочны!
– Нет, не целиком! – поспешно поправился Джордж. – Но иногда, в определенных отдельных случаях, возможна и такая любовь.
– Любовь должна быть разумной.
– Если встречаешь такую девушку, как Молли, – нет!
– Когда я женюсь, это произойдет в результате тщательного, выверенного расчета. Сначала, после хладнокровного размышления, я должен решить, что уже достиг возраста, наиболее подходящего для женитьбы. Затем просмотрю список моих приятельниц и выберу ту, чей ум и вкусы совпадают с моими. А потом…
– Ты что, не поменяешь? – перебил его Джордж.
– Поменяю? Что именно?
– Да костюм! Ты ведь идешь к ней!
– А потом, – продолжал Хамилтон, – внимательно понаблюдаю за ней в течение длительного периода, чтобы убедиться, что не позволил страсти ослепить меня, проглядев различные недостатки. И только потом…
– Нет, ну никак невозможно, чтобы ты заявился к ней в таких брюках! – снова вскричал Джордж. – А рубашка не подходит к носкам. Ты должен…
– И только потом, при условии, что за этот период я не подберу более подходящей кандидатуры, я пойду к ней и в нескольких простых словах попрошу стать моей женой.
Сообщу, что дохода моего хватит на двоих, что моральные нормы мои безупречны, что…
– Неужели у тебя нет костюма покрасивее? И туфель поновее, и шляпы не с такими обвисшими…
– …характер у меня приятный, а привычки размеренны. И тогда мы с ней заключим Разумный Брак.
– А манжеты!
– Что – манжеты?
– Ты намерен явиться к ней с обтрепанными манжетами?
– Вот именно.
Больше Джорджу добавить было нечего. Святотатство, да и только, но что тут поделаешь?
Когда примерно через четверть часа Хамилтон Бимиш ловкими, экономными движениями вскочил на ступеньку зеленого автобуса, дожидавшегося его на Вашингтон-сквер, летний денек расцвел во всю свою силу. Полнокровное, стопроцентно американское солнце сияло с лазурного неба, но в воздухе уже веял намек на вечернюю прохладу. Именно в такие дни лирические поэты вдруг открывают, что «любовь с небес полна чудес», – и, восхитившись рифмой, мчатся поскорее накропать очередной шлягер. В воздухе была разлита сентиментальность, и полегоньку, незаметно, семена ее начали прорастать в каменистой почве Хамилтонова сердца.
Да, мало-помалу, пока автобус катил по улицам, в Хамилтоне начали набухать почки ласковой терпимости. Он уже не осуждал так безоглядно склонность других мужчин внезапно испытывать к противоположному полу ту теплоту эмоций, которой согласно науке положено возникать лишь вследствие длительного и близкого знакомства. Впервые он подумал, что кое-какие резоны есть и у тех, кто, подобно Джорджу Финчу влюбляется очертя голову в практически незнакомую девушку.
Именно в тот момент, когда автобус проезжал по Двадцать девятой улице, откуда открывался красивый и многозначный вид на Маленькую Церковь за Углом, Хамилтон вдруг обратил внимание на девушку, сидевшую напротив него.
В девушке этой, несомненно, присутствовал chic. Можно было пойти дальше и признать в ней espiéglerie[1]. Опытный глаз, мало того, с маху оценил ее элегантность: безупречный жакетик на шелковой подкладке, платье из узорчатого креп-марокена (юбка – плиссированная) с узким воротничком, отделанным присборенным рюшем. Как известно любому школьнику, такие платья бывают бежевыми, серыми, жемчужными, голубыми, терракотовыми, коричневыми, синими и черными. У нее оно было темно-голубое.
Еще один взгляд дал возможность разглядеть ее шляпку: премиленькую, из тонкой соломки, отделанную шелком и повязанную вокруг тульи репсовой лентой, – словом, шляпка оригинальная, но не броская, по-настоящему изысканная. Из-под полей выбивался один-единственный локон примерно такого же цвета, каким пленяет нас шерстка породистого пекинеса. Судя по нему, Хамилтон вывел, что девушка чуть смочила волосы особой жидкостью, придав им блеск, мерцание, мягкость, свежесть и пышность. Несомненно, рекламу тоника она прочитала в газете и теперь, купив флакон, убедилась, какими здоровыми и живыми выглядят волосы после применения чудесного средства.
Туфли на ней были черные, лакированные, чулки – серо-стального цвета, цвет лица – юной девушки, и кожа, до которой так и тянет дотронуться… Все эти детали тренированный глаз Хамилтона отметил, быстро стреляя вбок и обратно. Но особенно привлекало ее лицо. Не выстрой он столь тщательно свою концепцию Разумной Любви, оно сильно всколыхнуло бы его чувства. Даже и теперь могучий, теоретически подкованный ум не смог подавить, когда Хамилтон выходил из автобуса, укола тоскливой печали, какую свойственно испытывать мужчинам, когда от них уплывает нечто истинно прекрасное.
Ужасно грустно, раздумывал он, стоя у дома № 16 и готовясь нажать кнопку звонка, что ему никогда больше не суждено увидеть эту девушку. Разумеется, человек его сорта не влюбляется в девушек с первого взгляда, но все-таки от себя он не мог скрыть, до чего ж ему хотелось бы познакомиться с ней и, тщательно изучив ее характер, через годик-другой решить, что, пожалуй, именно ее Природа предназначила ему в спутницы.
И вот тут-то Хамилтон заметил, что девушка стоит рядом с ним.
Выпадают минуты, когда даже самым хладнокровным экспертам трудновато сохранить самообладание. Хамилтон явно растерялся, и, будь он слабее духом, попросту вытаращил бы глаза. Во-первых, он как раз думал о ней, и думал с нежностью, а во-вторых – неловко все-таки стоять бок о бок с незнакомой девушкой. В подобной ситуации очень трудно сообразить, как же себя вести. Поднапрячься и создать иллюзию, будто он и ведать не ведает, что рядом кто-то есть? Отпустить непринужденное замечание? Предположим. Но какое?
Хамилтон все еще ломал голову над этой проблемой, когда девушка сама решила ее. Чуть нахмурившись – лицо ее анфас оказалось еще очаровательнее, чем в профиль, – она воскликнула: «О-о!»
Прежде всего Бимиш обрадовался, как радуется человек чувствительный, когда обнаруживается, что у хорошенькой девушки к тому же и голос прелестный. Слишком часто случалось ему восхищаться кем-то издалека, а потом услышать: голос у данной особы – как у павлина, возвещающего дождь. Потом он тут же сообразил, что соседка его страдает, и сердце его переполнилось активным сочувствием. Ее мучения пробудили и жалость настоящего мужчины, и рвение блестящего эксперта.
– Вам что-то попало в глаз? – осведомился он.
– Пылинка вроде…
– Позвольте!
Одна из труднейших задач для обычного человека – извлечь инородное тело из глаза незнакомки. Но Хамилтон не был обычным. Через десять секунд он убирал носовой платок в карман, а девушка благодарно моргала.
– Огромное вам спасибо!
– Не за что.
– Врач и то не справился бы лучше!
– У меня свой способ.
– Почему это, – удивилась девушка, – когда в глаз залетает пылинка, пусть совсем-совсем крохотная, кажется, будто она огромная как мир?
Это Хамилтон объяснить мог, предмет он знал досконально.
– Конъюнктива века, то есть слой слизистой оболочки, который обволакивает глаз изнутри, соприкасается с глазным яблоком, и соприкосновение это, формирующее нервный пучок, крайне чувствительно, особенно в той точке, где пластинки волокнистой ткани прикрепляются к орбитальной щели внешними и внутренними лигаментами.
– Ах вон оно что!
Они помолчали.
– А вы пришли к миссис Уоддингтон? – поинтересовалась девушка.
– Нет, к мисс.
– С ней я не знакома.
– Значит, вы не всю семью знаете?
– Нет, только миссис Уоддингтон. Пожалуйста, нажмите звонок.
Хамилтон нажал.
– А я заметил вас еще в автобусе, – сообщил он.
– Правда?
– Да. Я напротив сидел.
– Как странно!
– Чудесный сегодня денек, правда?
– Да. Просто замечательный…
– Солнце.
– Да.
– И небо.
– Да.
– Я вообще люблю лето.
– И я тоже.
– Если не слишком жарко.
– Да.
– Хотя, в сущности, – развивал мысль Хамилтон, – плохо переносит человек не жару, а влажность.
Разговор его ясно доказывал, что даже опытные эксперты, влюбляясь с первого взгляда, несут всякую чушь, как и все прочие смертные. В груди Хамилтона Бимиша бушевали неведомые ему до сей поры чувства, и, отшвырнув прочь все принципы, он признался себе, без стыда, что к нему наконец-то нагрянула любовь – не исподволь, постепенно согласно науке, но бесцеремонно, пустив в ход локти, словно ошалелый житель пригорода, врывающийся в пригородный поезд. Да, он влюбился. Силу его чувств, притупивших интеллектуальные способности, доказывал тот факт, что самому ему казалось, будто он блещет остроумием и красноречием.
