А если бы на эту даму наткнулся вдруг случайный в этот утренний час уличный громила, то он резко рванул бы от нее когти, решив, что дама эта – коварная ментовка и, возможно, главная фигура полицейской провокации, рассчитанной на полных дебилов.
Одним словом, однажды я заночевал у знакомых на Вест-сайде и решил пройтись пешочком до Центрального вокзала.
Улицы пусты. Бреду себе, размышляя о красоте и уродстве несколько абсурдной, на мои взгляд, цивилизации крупнейшего в мире мегаполиса и плавильне всех народов нашей замечательной плакетки.
Вдруг, подходя к Пятой авень, вижу нормально одетого молодого человека с не алкоголической внешностью. Явно, думаю, не бомж и не наркоман, находящийся в зверской абстяге, которому ничего не стоит замочить прохожего ради «нюшки» кокаина.
Этот парень устанавливал у ограды Публичной библиотеки картонный щит и какую-то странную конструкцию. Потом, деловито, взглядом профессионала присмотревшись к делам рук своих, он куда-то слинял.
Улица, повторяю, совершенно была дуста. Я подошел к щиту – это была боковина довольно большой картонной коробки – и прочитал на нем следующее обращение к жителям города и многочисленным толпам туристов.
У меня мет дома,
работы, семьи,
здоровья, надежды, денег
и времени здесь сидеть.
Благодарю вас.
Под щитом, на проволочной подставке – чтобы не унесло ветром – лежала разверстая для принятия милостыни пустая ковбойская шляпа… Моментально пахнуло на меня драмой молоденького ковбоя, сдавшего стадо бычков на аризонский мясокомбинат и впервые в жизни прилетевшего слегка развеяться в город желтого дьявола, но охмуренного местным жульем или блатной красоткой. Вот, думаю, мощь натуры, вот неунывающее дитя душистых прерии – такой парень никогда и нигде не пропадет!
Кроме того, у меня просто дух захватило от чьей-то вдохновенной предприимчивости, глубочайшего знание психологии как толпы, так и отдельного человека, и, конечно же, от веселости всей этой выдумки, безусловно рассчитанной на массовой внимание, переходящее в бурное желание подкинуть ев автору пару монет. У меня, подумал я из-за вечного желания довести иную не свою идею до окончательного совершенства, хватило бы ума установить по-фордовски щиты и шляпы еще в нескольких многолюдных местах этого прекрасного и чудовищно жестокого города.
Испытывая смешанное чувство искреннего восхищения и, не буду скрывать, некоторой зависти, я кроме того подумал, что сегодня этот ковбой, попавший в беду, станет намного состоятельней меня – получившего ничтожный гонорар в одной русскоязычной газетенке, – но загипнотизированный изящной социальной идеей, бросил в шляпу пару квотеров – полдоллара.
Мне уже было не до возвращения домой. Купив газету, я просидел пару часов в одной из забегаловок Центрального вокзала. Прочитал в «Тайме» свежее сообщение о случаях преследования в СССР (это было до обвального конца империи) властями и бессовестными рэкетирами пионеров частного предпринимательства. Пробежал рассчитанное на идиотов высказывание Горбачева о якобы чрезвычайно выгодном для Запада помещении миллиардов баксов в шляпу катастрофически обанкротившейся и до основания обнищавшей (на бегу к светлому будущему) Системы. Обратил внимание на продолжающиеся дискуссии видных американских экономистов относительно эффективности, корректности и целесообразности зверской экспроприации крупных купюр не только у мафии, но и у миллионов честных российских граждан.
Начитавшись про все эти социальные ужасы я возвратился к месту работы гениального предпринимателя, который – будь он на месте всех этих Павловых, Гайдаров, Абалкиных и Явлинских – враз вывел бы из прорыва экономику обдриставшихся утопистов КПСС.
Здесь, поблизости от Публички и порнографических заведений, уже бушевала почище, чем нефтяные скважины, подожженные бесноватым Хуссейном, сексуально-коммерческая, интеллектуальная и туристическая энергия. К картонному щитку ковбоя – не подойти. Монетки и бумажные бабки так и сыпались в «протянутую» шляпу. Вот – расчет! Вот – попадание прямо в яблочко, то есть в фамильный герб Нью-Йорка!
Я сделал пару интересных характерологических наблюдении. Люди, кажущиеся на первый взгляд людьми жесткими, недобрыми, злобноватыми и раздражительными, охотней откликаются на просьбу о подаянии, чем эдакие с виду добрячки, пышущие спокойствием души и сознанием своего нравственного совершенства… Граждане, твердо убежденные в том, что нищенство есть апогей социальной распущенности, даже не думают лезть в карман и весьма иронически относятся к поощрению попрошайничества… Вон – стоит молодой джентльмен с внешностью врожденного бюрократа. Он явный жмот и жлоб. Кроме того, это тип человека, находящегося в бессознательной зависимости преимущественно от самых безрассудных действий большей части толпы. Такие типы – опора крупных политических сволочей и мерзавцев, сначала оболванивающих массы, а затем увлекающих их к немыслимым бедам… Случайно втянутый в чуждые его натуре и крайне неприятные благотворительные мероприятия, жлоб остро чувствует, что просто так уже не выбраться из трясины общего благодушия и дурацкого легковерия. Секунда, вторая – и вот он уже трепещет на крючке убойно искреннего обращения уличного ковбоя, трепещет, дергается и, разумеется, с мясом отрывает от себя несколько жалких центов. И уходит, презирая себя и ненавидя неведомого нищего…
Между прочим, я и сам, покраснев под испытующе снобистским взглядом какой-то богатой старухи, бросил в шляпу еще квотер.
В общем, набравшись терпения, я с огромным азартом ждал финала всей этой остро-социальной лукавой комедии, то есть момента возвращения находчивого нищего за выручкой. А в шляпу, между тем, продолжали доверчиво слетаться медяки, серебро и одинокие зелененькие баксы.
Пара десятков европейских туристов тоже топтались возле заочной, так сказать, паперти с тем же глуповато стоическим видом, с каким все люди, путешествующие группами, торчат на Красной площади перед сменой караула у мавзолея несчастного человека, телу которого отказано в нормальном погребении; напротив резиденции премьер-министра Англии или под сказочными фигурками часов Мюнхенской ратуши…
Возвратился к шляпе вовсе не тот молодой человек, которого я встретил ранним утром, а какая-то дряхлая, совершенно, видимо, опустившаяся развалина. Я вместе с толпой шарахнулся в сторону, поскольку от жутких обносков нищего невыносимо разило черт знает чем – мочой, пивным перегаром, затхлостью отчаяния и страшной бедностью на самом дне жизни.
В общем, вид его был неописуемо ужасен. Нельзя было разобрать ни цвета лица, ни возраста этого человека, казавшегося одновременно и поп-артистической фигурой Вечного Нищего, и несчастным смертным, вот-вот готовым врезать дуба прямо у вас на глазах. Он, кроме всего прочего, хромал, дергался, что-то мычал и еле-еле тащил ноги, очевидно, превозмогая сразу три тяжких заболевания – Св. Витта, Паркинсона и Оппенгеймера, как говорит Андрей Битов, начавший путать Альцхаймера с героем одного знаменитого романа Фейхтвангера.
Толпа соглядатаев и туристов мгновенно примолкла, как бы устрашенная явлением призрака инобытия. Два мента даже смущенно прекратили всегда раздражавшее лично меня жонглирование дубинками. Группка бойскаутов резко замедлила ритм коллективного пережевывания жвачки.
Нищий старик переложил милостыню из ковбойской шляпы в почерневший от грязи, потрепанный в боях и драматических мирных буднях солдатский ранец. Затем трясущимися руками установил шляпу на прежнем месте. Не забыл поправить картонный щит с гениальным, по психологической убойности, обращением к прохожим, который уже вовсю отщелкивали прохожие и фотолюбители, до конца своих дней мечтающие стать крупными папарацци. Кто-то о чем-то спросил нищего, но он молча поковылял прочь, как бы презрев внимание толпы смущенной и праздную суету всех ее забот.
Я шел за ним по другой стороне Пятой авеню. Потом он свернул на Ист. Неподалеку от празднично выглядевшего собора опустошил еще одну шляпу, около «Макдональда» – третью, перед кассами театра, где через месяц должен был выступать Барышников, четвертую – рядышком с кино, где шел на-ура новый боевик со Шварценеггером, пятую – на пути благодушного возвращения людей, недавно напившихся где-то пива и кока-колы из редчайшего в этом многомиллионном городе сортиром. Шестая и седьмая шляпы обеспечили ему отличный сбор на аллеях Центрального парка. Выбор расположения «папертей» безусловно свидетельствовал о его недюжинном знании кулинарных, культурных и физиологических интересов как бездуховных, так и эстетически требовательных нью-йоркских граждан.
