Мигель Астуриас - Ураган

— Говорить ты, Кучо, горазд, а их не убедишь…сказал кто-то.

— А черт вас дери, вы бы хоть слушали! Какие вы мужчины? От лени обабились. Бродят тут дураки дураками, лучше бы юбки надели!

Кучо кашлял, кашлял, кашлял… Когда приступ прошел, он вынул шелковый платок, чтобы высморкаться и снять с замерзшего носа холод, пробежавший по спине к щиколоткам, запястьям, прозрачным мочкам больших ушей.

— С морем бороться, говоришь? Ой, уморил! — Сказавший это подошел к Кучо и ласково похлопал его по плечу.

— Были бы у меня глаза, бог свидетель, я бы с морем сцепился. Кто кого! Сдается мне, не так оно опасно, как говорят. Глаза у вас есть, а храбрости нет, чтобы бросить эту высосанную землю и отправиться поглядеть, что там наработать можно!

— Ты объясни нам, Кучо, как это с морем борются. Сдается мне, ты и сам толком не знаешь, что говоришь.

— Что вам объяснять, когда вы за материнские юбки держитесь! А кто уже не держится, тот за женину уцепился. Я считаю, с морем бороться — это как деревья на берегу, по маковку в воде. Пена там, камни, а видны зеленые ветки. Это мангры и другие крепкие деревья сажают у самого моря. Тысячами стоят — стволы, ветки, листья, вечно с морем борются, а хуже всего, когда во время бури вода землю из-под них уносит. А кто за этими деревьями? Кто там? Никого из нас.

— Все у тебя море да море… И я его видел, Кучо…

— Вечно буду вам твердить, что людям здоровым место там, в низинах,? где зелень — зеленая, как попугай, и все тебе даром дается… На что сеять больше маиса, если початки множатся сами, а бобы — как темные пятна у беременной на лице. Вы поймите, когда я гляжу на ваши посевы, мне все кажется, что это не листья лезут из земли, а перья мертвых куриц…

— Когда я был молод, — сказал слепой, — проходил тут один человек, искал драгоценную древесину и хотел меня увести, чтобы обрабатывать земли у Тихого океана. Я уж было собрался, а не пошел, вспомнил, как в родительском доме хорошо, и удержала меня сыновья любовь. Не хотел оставлять стариков, родню, к которой в гости ходишь, танцы, невесту, словом — все, чего я лишился, когда в канун Непорочного Зачатия ракета разорвалась и обожгла мне глаза… А ушел бы я с ним, может, видел бы теперь или, если уж непременно бог мне велит быть слепым, не побирался бы… — Слепой глубоко вздохнул, покачал головой, обросшей жесткими пегими волосами, и прибавил: — Черт меня дери… Пощупаю-ка я лицо покойнице — она ли это умерла, добрая такая женщина… ей бы жить и жить… узнаю, какой меня ждет холод, когда я без помощи остался… ведь она тут, на галерее, кров мне давала, на кухне меня кормила… Когда детей наплодишь, как поросят, зачем же умирать?.. А все из-за Губерио, подлеца… разве не он виновный?.. Нет, вы мне не говорите, я хоть и слепой, а ушами все вижу. Напьется, дурак, и к ней лезет, будит ее, щупает, будто отродясь с женщиной не спал… подлец он… плохой человек!.. Не так уж и молод, а как мальчишка лезет к той, что ему детей нарожала… и знает ведь, что рано ли, поздно сиротами их оставит… «так оно и вышло, а не должно бы… Нет правды в мире, нет правды у бога, и у человека нет правды!

Слезы текли по его щекам горячей грязью. Подойдя к телу, он наклонился, вдохнул запах цветов и миртовых веток и ощупал мертвое лицо, чтобы убедиться, что это она, добрая, нежная, слабая.

Из какой-то двери вышел мальчик и стал колотить его, чтоб он ушел. Бедняга подумал, что его маму бьют. Мальчика унесли и стали успокаивать, он страшно сердился на слепого.

Горестному детскому плачу, пронзительному, звериному реву детеныша, вторил тихий плач слепого старика с длинной бородой и прямыми седыми волосами, похожими на хвост пегой лошади.

По дому сновали, разнося кофе, водку, хлеб и желтые сигареты, набитые кукурузными листьями[14], женщины в черных накидках и шалях, а по углам, у керо- синовых ламп сидели на корточках мужчины, игравшие в карты или в домино.

Влюбленный парень ощущал во сне, как под левой рукой, под самым кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной. Ночь смерти была для него и для нее первой ночью любви, и это наполняло их сердца знакомой юности тоской.

«Любить хорошо, — думал Педро, — но подальше от выжженных земель, где из золы делают щелок, где растут лишь колючие кусты да зеленые шпаги магуэя и смоковниц. Любить хорошо, но подальше от известковых глыб, на которых никогда не расцветет цветок… И умирать, даже умирать надо не здесь, а там, где тело твое обратится не в жалкое и чахлое дерево, не в сухой лес, не в кружево паутины с дохлыми мухами, не в скипидар, сочащийся из растений, и росу, подобную слезам… Если бы я мог, я бы унес мою дочь и похоронил ее подальше, подальше от каменистых земель, от холодной глины, чтобы после, да хоть завтра, она стала цветком, плодом, листочком, а не кирпичом — ведь наши мертвецы рано или поздно становятся глиной, или чахлым стеблем, или деревом, которому вовек не расцвести».

Перед самым рассветом женщины в комнате у мертвой встали на колени и начали молиться. Свечи едва виднелись над подсвечниками, они всю ночь горели. На скамьях и стульях, прикрыв лицо шляпой, дремали мужчины, проведшие ночь без сна; а другие, завернувшись от холода в пончо и пледы, шли, тихо ступая, на кухню посмотреть, нет ли там горячего кофе и лепешки с бобами, которая наутро немного подуглилась, но есть ее все же можно. Те, кто играл в домино и в карты, так и сидели у ламп на корточках, хотя уже занялся день, и делали последние ходы с таким видом, словно сейчас покончат с собой. Был тут и пьяный, икавший во сне. Кашлял Кучо, и кашель его звучал страшней при дневном свете. А влюбленный ощущал, как под левой его рукой, под кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной.

В доме Лиленд Фостер, бывшей супруги старого Джона Пайла, а теперь жены Лестера Мида, по-прежнему собирались друзья. Жалко было отказаться от поездок в такое место: плоский, как стол, берег покрыт, будто праздничной скатертью, белоснежной пеной, все вокруг залито ярким солнцем, высятся пальмы, кричат морские птицы, а к вечеру в уютной гостиной — звуки рояля, виски, сигареты, журналы и книги. Новым приятелем был один только Том Бекер, до того длинный, что голова его где-то там, наверху, казалась совсем крошечной. Волосы у Тома светлые, почти белые, как цветочный мед, верхние зубы торчат, и от этого Том напоминает большого пса, симпатичного и доброго.

Лиленд облокотилась на крышку рояля, протянула руку к нотам на пюпитре, муж подал их. Но Лиленд тотчас сложила ноты — Том Бекер начал говорить:

— Она меня за муки полюбила.//А я ее — за состраданье к ним.//Вот чары все, к которым прибегал я.//Она идет — спросите у нее.

— Светлейший дож, я доказала миру,//тем, что пошла открыто и бесстрашно//навстречу всем превратностям судьбы. — Лиленд тряхнула кудрями, отливающими тусклым золотом. Длинный Том скалил зубы в холодной недоверчивой улыбке. — Что для того я мавра полюбила, чтоб с мавром жить[15].

Карл Розе, тощий как щепка, еле живой после очередного приступа дизентерии, появился в дверях и завопил во все горло:

— Будь осторожен, мавр! «Ведь обмануть умела// она отца, когда пошла за вас».

Том Бекер сжал губы и заявил мрачно:

— Сию минуту бросаюсь в море. Все расхохотались.

Море, как бы аккомпанируя, звенело рядом. Изнемогшие от жары гости с бокалами в руках потянулись к Лиленд. Она разливала виски. Содовую и лед каждый добавлял сам. На зеленую тарелочку, где лежали уже оливки, соленый миндаль и сыру Лестер Мид выкладывал анчоусы, постукивал по дну баночки. Аппетитный запах наполнил маленькую гостиную.

Эрни Уокер вечно опаздывал, но на этот раз пришел еще позже, чем обычно. Он сообщил, как всегда, что ноги его «никак не поспевают за стрелками часов», пригладил зачес на лбу и наполнил бокал любимым своим ароматным старым шотландским виски.

— Потрясающий скандал! Тьюри Дэзин порвала с Нелли Алькантара. Не хотят даже видеть друг друга. Разошлись как в море корабли. Но предварительно, говорят, дрались шесть часов подряд.

— Предлагаю минуту молчания, в знак сочувствия, — сказал Карл Розе и поглядел, ища поддержки, на Тома. Том не отвечал, выставив зубы, похожие на гребень.

— Неплохая идея, — откликнулся он наконец. — Я думаю, это особенно должно понравиться Лестеру, он и так вечно молчит и никогда не смеется.

— Ты достаточно посмеялся в своей жизни, не правда ли, милый? — поспешила Лиленд на помощь мужу. И в эту минуту Лестер Мид, окруженный приятелями, как бы исчез. На его месте Лиленд увидела длинноволосого Швея в коротеньких брючках и рваных ботинках, он предлагал «все для шитья» и вызывающе хохотал: «А-ха-ха-ха-ха!»

— Все знают, что я больше люблю слушать, чем говорить, — сказал Лестер и погладил руку жены. Лиленд предложила гостям сесть — так будет удобнее.