Браш немного опоздал к завтраку. Подойдя к столику «М», он увидел завтракающего в одиночестве судью Кори.
— Привет, Джим, — сказал судья. — Ну и чем все это кончилось?
— Сегодня он в полном порядке, — ответил Браш.
— Ты молодчина, Джим. Никак нельзя допускать подобных вещей в нашем лагере. Доктор мне все рассказал. О машине не беспокойся.
Джесси Мэйхью остановилась возле Браша.
— Как вы находите глазунью? — спросила она.
— Джесси, — сказал судья, — дай этому парню самое вкусное, что только у тебя имеется! Он этого достоин. Моя жена и дочь утверждают, что у него чудесный голос. Джим, мальчик мой, дай-ка мне свое ухо поближе: я хотел спросить тебя, когда ты собираешься уехать отсюда.
— Вообще-то сегодня утром.
Судья помолчал, потом заговорил очень сердечным тоном:
— Джим, мальчик мой, ты просто поразил мою дочь, просто поразил. Я очень хорошо знаю свою малышку; далеко не каждый парень привлекает ее внимание, нет-нет, сэр! Слушай меня, я хочу кое о чем тебе намекнуть. Но только между нами! Слушай… как мужчина мужчине. У моей малышки непременно будет собственный прекрасный дом. Понял, что я имею в виду? Ты, конечно, можешь сказать, почему бы ей не быть счастливой и в родительском доме. Джим, тридцать пять тысяч долларов пойдут следом за нею, понимаешь? Да-да, если она придет к кому-то и будет счастлива, то тридцать пять тысяч долларов тут же пойдут следом. Опять же, в стране — Депрессия. Смекаешь? Подумай об этом. Да, и самое главное: при моем положении я без труда могу пристроить какого-нибудь молодого человека на теплое местечко в самом Капитолии, ко всему прочему. Но только между нами… Как ты находишь мое предложение, а?
Браш покраснел до ушей. Джесси Мэйхью поставила перед ним хлебцы и кофе. Он взглянул ей в лицо.
— Я… я надеюсь, она будет счастлива, судья, — запинаясь, пробормотал он.
— В общем, подумай об этом, дружок, и тогда между делом я пристрою ваши учебники самым наилучшим образом! Можешь мне поверить.
Канзас-Сити. Пансион Куини. Первое слово об отце Пажиевски. Джордж Браш пьет и буянит
Браш не считал ту ферму в Мичигане своим родным домом; у него не было дома, и по этой причине, когда дорожная судьба приводила его в городок или местечко, где жили его друзья, разыскивал он их не только из простого желания повидаться. Такое место было у Браша и в Канзас-Сити.
Пансион Куини — мисс Крэйвен — располагался в высоком, узком, почерневшем здании, стоявшем среди точно таких же старых, почерневших корпусов там, где Восьмая стрит пересекает Пенсильвания-авеню и Джефферсон-авеню. В этих кварталах, совсем рядом с центром города, целая колония меблированных комнат влачила свое скудное существование. Разбитые окна были заклеены газетами; дворы, заросшие сорняками и заваленные старым хламом, стали последним пристанищем негров-картежников и бездомных котов, ночным прибежищем бродяг. Задние окна пансиона смотрели на крутой склон холма, усыпанный битыми бутылками и рваными автопокрышками и спускавшийся к пустырю, за которым блестели рельсы железнодорожной линии и грязная речушка лениво несла свои воды, покрытые сажей и разводами мазута.
Браш поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка. Дверь открыла сама Куини со шваброй в руках.
— Привет, Куини.
— А, мистер Браш! Рада вас видеть.
— Кто-нибудь из парней дома, Куини?
— Кажется, они все куда-то умотали. Вы хотите остаться переночевать?
— Да, Куини. Я поживу у тебя денька три.
— Тогда я пойду приготовлю вам место. Сейчас у меня стало хуже, чем прежде, мистер Браш. Но вы сами понимаете, почему. Эти обормоты грозят прикончить меня, если я буду убирать у них в комнате. Я прошу вас, поговорите с ними, пусть они позволят мне приходить и убирать у них, а то уже грязью заросли.
— Я попробую. Какие еще новости?
— Дайте припомнить… Мистер Морис всю зарплату отдал за лечение, да… И у мистера Каллэгена тоже с деньгами неважно.
Браш поднялся на несколько ступенек.
— А что, Куини, Херб по-прежнему пьет?
— Ох, вы же знаете, я никогда толком не понимала, что с ним происходит, но, я думаю, он и в самом деле немножко попивает. Я не знаю, как это получилось, мистер Браш, но однажды кто-то мне переломал все перила на лестнице. А миссис Кубински, которая живет в соседнем подъезде, сказала, что видела, как ночью кто-то висел на карнизе крыши, вцепившись в водосточный желоб, но в последний момент его сняли. Это удивительно, что они еще живы, мистер Браш, и если вы спросите, почему удивительно, я отвечу вам: потому, что они вот уже пять лет каждую неделю оказываются на пороге гибели — я не преувеличиваю.
— Я знаю, — сказал Браш с участием.
Они посмотрели друг на друга. Браш добавил:
— Мы должны хоть как-то помочь им, Куини. Не надо думать о смерти. Как поживает отец Пажиевски?
— У него все в порядке. Он снова нашел работу и уезжает на семичасовом поезде.
— Почки у него уже не болят?
— Врачи говорят, что у него желчные камни. Мистер Крамер дал ему немного иорданской воды, и он принимает ее с чаем каждый день; это ему помогает. Я ходила в Общество Святой Вероники[6], и миссис Делеханти сказала, что у него, что бы ни говорили врачи, должно быть что-то другое. Она сказала, что ему долго не прожить.
Браш поднялся по лестнице на верхний этаж, который навсегда арендовали у Куини четверо его друзей. Почти все двери давно уже были сломаны и валялись где-нибудь рядом, у стен, их понемногу разбирали и растаскивали по досочкам для разных целей. В некоторых перегородках, разделяющих комнаты, зияли дыры, проломленные еще в некие доисторические времена и теперь свидетельствующие об этих временах своими рваными и ломаными краями с обвалившейся штукатуркой. Все вокруг было пропитано запахом грязной одежды, дешевого мыла, джина и лимонной кожуры. Браш сел на одну из кроватей и грустно огляделся. Здесь жили два газетчика — Херб и Морри, киномеханик Бэт и Луи, лаборант из больницы, которого в эти тяжелые времена перевели в санитары.
Дружбу Браша с такими жильцами скреплял весьма запутанный договор. Со своей стороны Браш поклялся не мучить их проповедями и призывами к страху Господню, к целомудрию и к воздержанию от вина и табака. А они, в свою очередь, обещали оставаться в рамках приличий в разговоре и воздерживаться от слишком грубых шуток. А зиждилась эта ненадежная дружба на том факте, что Браш был великолепным вторым тенором и его участие в их общих песнопениях доставляло его друзьям великое удовольствие. Голос Браша творил чудеса в припевах к песенке «Чахну в отчаянии», которая приводила его компаньонов в совершенный экстаз. На первой же ноте припева «Если она уже не для меня-а-а-а» он мог подняться на целую октаву в своем лирическом portamento[7] и, держа ноту, перейти от шепчущего falsetto[8] к золотому fortissimo[9]. И в то время как трое других артистов сипло и хрипло голосили на второй ноте, он мог величественно перейти через всю гамму в басовый регистр. Он мог спеть «Вдали над водами Каюги» так, что в душе поднималась какая-то неопределенная тоска, словно простился с кем-то год назад в темном лесу, под далекий зов охотничьего рога. Однако требовался немалый профессионализм, чтобы держать всю эту компанию в руках. Их договор установился в первую же ночь, как Браш перебрался в этот, с позволения сказать, пансионат. Он встал на колени возле своей кровати, чтобы произнести, как обычно, вечернюю молитву.
— Или ты немедленно прекратишь — или вылетишь отсюда! — сказали ему.
— Ладно, если я и перестану, то вовсе не потому, что испугался.
— Ах ты! А ну убирайся отсюда! — закричал Луи. — Убирайся вон и живи там, в коридоре! Убирайся к дьяволу!
Но исполненное вполголоса «Всю ночь напролет» покорило их; они проглотили свое раздражение, и между ними был заключен договор.
Браш вспоминал, сидя на кровати, и с грустью взирал на убогую обстановку комнаты. Вошла Куини; она принесла белье.
— Если я немного приберу здесь, вы меня не дадите в обиду, мистер Браш? — нерешительно спросила она.
— Может быть, лучше завтра, Куини? Я не очень хорошо себя чувствую. Мне хочется вздремнуть.
— Плохо себя чувствуете? Что у вас болит?
— В общем-то ничего. Просто устал от гостиниц и поездов. Я устал от многих вещей.
Куини с сочувствием относилась к усталости. Она засуетилась возле кровати. Покончив с постелью, она сказала:
— У меня там на плите кофейник. Может, кофе взбодрит вас?
— Спасибо, не надо, — ответил он, разглядывая потолок. И тут он вдруг сам удивился тому, что неожиданно произнес: — Куини, тебе когда-нибудь хотелось умереть?
Куини даже вздрогнула.
— Не говорите так. Мне стыдно, когда я слышу от вас такие слова, мистер Браш. Однажды я призналась в этом на исповеди в Спокане, штат Орегон, но отец Лайон выбил из моей головы эту дурь. Во всяком случае, на вас не похоже.
