к нему спиной. Я же пошел по переулку и вышел в городские ворота средневекового стиля.
Когда же спустился вечер и я обернулся назад, далеко вдали блистала колокольня моего родного города, озаренная лучами весеннего солнца.
Я перешел через большое озеро и пошел по берегу среди роскошных цветов; солнце лило на меня необыкновенно тихий и легкий свет, которого я раньше никогда не видал. Но позади озера стояли мои враги, освещенные желто - зеленым желчным отблеском. Они насмешливо кричали:
— Не гордись, пожалуйста. Разве ты думаешь, мы не видели, что тебе помогли перебраться через воду, а то ты очутился бы на дне озера, где ты и должен находиться, если бы исполнилось наше желание.
Тогда я ответил:
— Ваши слова дышат нечистотою ваших собственных умов и сердец. Вы умеете выражать свою признательность лишь одним холопьим способом: вы склоняете нос до земли, целуете руку и произносите слащавые как сироп слова. Что знаете вы о безмолвной благодарности, в одном взгляде которой отражается вся человеческая душа. В этом взоре сверкает то, что живет в молодой любви, что выражается в лице ребенка, смотрящего на свою мать, но больше всего он похож на взгляд двух заблудившихся в пустыне странников, неожиданно увидавших друг друга. Они бросаются друг другу в объятия, одни среди пустыни, одни, далекие от людей. Но вы должны вернуться в свои дома, к вашим горшкам с кашей. Наешьтесь до отвалу и благодарите своего бога единственным доступным вам образом: опустите до земли свой нос, поцелуйте руки и произнесите слащавые как сироп фразы.
Вечернее солнце повисло красным шаром над горными вершинами. Я сошел на луг; он весь кипел какими-то существами. Мне казалось, что это были люди, но я не вполне был уверен в этом. Сначала мне показалось, что я вижу перед собой карнавал, но потом почудилось, будто нахожусь в запертой ограде сумасшедшего дома. У одного из этих существ торчала из одежды лишь одна рука, у другого на ногах болталась половина панталон. Игрушечная шляпа была надета на человеке со слоновой головой, а у его соседа была голова с булавочную головку, и ее покрывал колоссальный головной убор. Сюртук закрывал больше половины ног, а панталоны едва достигали колен. На ногах Голиафа красовались бальные туфельки, а детские ножки болтались и путались в болотных сапогах. И все двигалось, возилось, ни на минуту не останавливаясь, точно весь луг представлял собою копошащийся муравейник. Казалось, все чего-то искали, что-то потеряли, сами не зная что. Они все наклонялись, садились на корточки, торопились. Их лица окружали меня, точно воплощенные стоны, так как была полная тишина, и не слышно было даже звука шагов. Эти чудовища, казалось, до такой степени спешили, что не имели даже времени дышать, или же нарочно задерживали дыхание, как люди, боящиеся темноты. Тем временем я перешел через луг.
Солнце село за горы, и спустилась вечерняя прохлада. На придорожном камне, на некотором расстоянии от остальных, одиноко сидел старец. Он был весь в лохмотьях. Увидав меня, он сделал движение, желая плотнее закутаться в свои отрепья, но при этом из дыр еще больше выскочили локти и колени, сухие, точно острые палки.
Я остановился и спросил:
— Скажи мне, старец, что это за существа на лугу и почему они наряжены шутами и безумцами, а ты сидишь здесь, несмотря на то, что уже наступает вечерний холод?
Тогда старец обнажил свой голый череп и, устремив на меня взор своих провалившихся потухших глаз, сказал:
— Это человечество ищет свою жизнь. Существует столько жизней, сколько людей; каждая отдельная жизнь — это индивидуальная одежда, как индивидуально и человеческое тело. Ты спрашиваешь, почему я сижу здесь, хотя уже холодеет? Потому, юноша, что в свое время я тоже метался как другие; я прыгал до тех пор, пока у меня не заболели ноги и не выпали волосы, а глаза не потеряли своей зоркости. Я также хотел найти свою истинную жизнь, но неизменно получал одни и те же лохмотья.
Тогда мною овладел ужас, и я продолжал свой путь среди гор.
Тьма плотно повисла над лугом, и я ничего не мог ни видеть, ни слышать.
Но я видел своим сокровенным оком, как в темноте, подо мною, они носились в своей пляске смерти в погоне за жизнью. Я шел среди ночи, погруженный в свои мысли.
Когда наступило утро, и солнце выкатилось из-за моря, моя душа стремилась лишь к одному: плотнее завернуться в свою жизнь, как древние закутывались в свои тоги.
Я шел по длинной улице, идущей вокруг земли. Окна в домах были закрыты, и за тусклыми стеклами виднелись острые, светящиеся глаза. Солнце пекло мне голову, камни мостовой обжигали ноги; воздух был густой и душный. Пройдя некоторое расстояние вдоль улицы, я увидел, что дома становились необитаемыми. Перед каждым из них, у входа, висел ночной чепчик и ножные кандалы, а у дверей стояли сторожа. Я остановился перед лестницей одного дома, поклонился привратнику и сказал:
— Я хочу иметь свой дом. Солнце палит. Я измучен, а все мои друзья отдыхают между цветов и детей. Почему же и мне не иметь своего дома?
Тогда привратник улыбнулся загадочной улыбкой и ответил:
— Ты прав. Почему и тебе не иметь своего дома? Бери себе этот дом. Но сначала ты должен пойти на площадь и принять участие в народном богослужении.
Я пошел на площадь. Там я увидел сотни людей, лежащих ниц и взывающих к побочному солнцу, тускло горевшему на небесном своде. Это зрелище ужаснуло меня, и я пошел назад. Когда я вернулся на длинную улицу, идущую вокруг земли, в дверях дома я снова увидел того же привратника. Еще издали завидев меня, он начал улыбаться той загадочной улыбкой, которой я не мог понять.
— Теперь ты свободно можешь войти в дом и считать его своим собственным. Только дай мне надеть тебе на ноги кандалы, а на голову ночной чепчик. — И он снова улыбнулся, и вдруг я понял его темную речь и схватил червяка, извивавшегося на дне. Я очень хорошо знал этот вид: он принадлежал к многочисленной породе злорадствующих.
Вырвав из рук привратника кандалы и чепец, я бросил их ему в лицо и сошел с длинной улицы, которая шла вокруг земли и извивалась перед мной точно белый исполинский червь.
