Таисии Викторовне вспомнилось, выблеснуло аксаковское. В руке было наготове несколько цитат. Поднесла к глазам одну.
«… доктор… прислал мне чай и пилюли и назначил диету. Всё исполняли с большой точностью, но облегчения болезни не было; напротив, припадки становились упорнее, а я слабее. Чай и пилюли бросили, принялись за докторов простонародных, за знахарей и знахарок… Я совсем не против народной медицины и верю ей, особенно в соединении с магнетизмом; я давно отрёкся от презрительного взгляда, с которым многие смотрят на неё с высоты своего просвещения и учёности; я видел столько поразительных и убедительных случаев, что не могу сомневаться в действительности многих народных средств… Мне начали… давать „припадочные, или росные, капли“, и с первого приёма мне стало лучше; через месяц болезнь совершенно прошла… я не держал ни малейшей диеты. Сколько было бы шуму, если б так чудотворно вылечил меня какой-нибудь славный доктор!»
Кусочек ловкий, к месту.
Но она усовестилась его приводить, жалеючи поздний глухой час, и лишь твёрже прежнего сказала:
– Сметь! Надо сметь!
– Не всякая смелость города берёт! – с подсмешкой пустил Кребс.
Это царапнуло её.
Она тут же отхлестнула:
– Борислав Львович! Как вы-то при вашем профессорском звании дорапортовались до того, что борец – яд, которым только и травить организм? Так неосторожно поехать во всю матушку…[41] Разве вы не знаете, что борец фармакопейный? Разве вы не знаете, что все, я повторяю, все-е! лекарства в большой дозе – яд, а в разумной целебны? Уж, казалось, ну какого счастья дождаться от змеи? Клюнула – смерть! А смотри, обвила змейка чашу. Стала нашей эмблемой. Под такой момент как не вспомнить?
С пятого на десятое скакала она – время, время! – бегом пересказывая, что в старину змей «считали не только самыми опасными, но и самыми мудрыми. У грузин есть сказание: человек, побеждающий змею и питающийся змеями, становится мудрецом.
А греки богиню здоровья изображали в виде змеи: она ежегодно меняла кожу, оставаясь вечно молодой.
Известна классическая скульптура древнегреческого врача Асклепия (у римлян он назывался Эскулапом) со змеёй, обвившейся вокруг его посоха.
У греков было предание.
Умер единственный сын Миноса, легендарного царя острова Крит. Отец обещал великую награду тому, кто воскресит царевича. Послал гонцов за знаменитым лекарем.
Присев отдохнуть на дороге, ведущей во дворец, Асклепий вдруг увидел на своем посохе змею и, испугавшись, убил её. Но тут же сразу приползла другая с целебной травой во рту и оживила убитую. Воспользовался врач знанием змеи, взял драгоценную траву и оживил ею наследника престола. Так стал Асклепий еще более знаменитым, «Богом врачебного искусства». С тех пор будто и появилось на его посохе изображение одной или даже двух змей. Мудрая змея стала символом врачевания, символом медицинских знаний».
– Помилуйте, Таисия Викторовна! – взмолился Грицианов. – Ну сколько можно водить коридором?[42] Да вы что, всё это всерьёз? Мы что, на ликбезе? Что вы, как дошколят, пробаутками нас усыпляете? Только и осталось, упасть да пропасть![43]
– Не горячитесь, Леопольд Иваныч, – мягко тронул его за руку Кребс, – а то кровь себе подпортите… Жаль, что вы не уловили актуальности в информации. Змейка с травкой во рту – роскошь! Спешу уточнить у бухенвальдской крепышки… – И в нетерпеливой тряске потянул руку к Закавырцевой: – Скажите, Таисия Викторовна, какая травка была во рту? Борец?
– Не важно какая. Важно – травка!
Кребс сосредоточенно, изысканно вежливо кивнул.
– Спасибо. Просветили.
– Тогда уж заодно просвещу и насчёт того, почему я выдавала борец на руки. Это обвинение отпадает само собой. Я говорила об этом в министерстве. Мне пошли навстречу, разрешили амбулаторное лечение настойкой. Не маять же человека в стационаре до полутора лет!.. Что еще?… Как и следовало ожидать… Я практический врач, встретили меня с большим препятствием. Все новые предложения встречаются с большой критикой. Борьба нового и старого неизбежна… Во всяком предприятии сейчас же являются противники. Я должна была рассчитывать, что не останусь без них… И не осталась… Я очень много положила честного труда… Хотела что-то полезное сделать… Но всё ушло прахом… Не сумела я оформить… не сумела доложить… Не сумела отстоять… Пускай… Я работала не на марсиан… Пускай мой труд не принёс большой пользы, а и то, что облегчила я страдания людям, уже стоит внимания.
Борец был исследован в Москве. Я считала, что у нас в Борске им займутся плотно… Помогут мне в мединституте… Но плотно занялись не борцом, а мной… Я осталась одна, как кочка в поле. Что я могу в одинарку? Не я отошла от коллектива… Зараньше, когда ещё ничего не было известно, мне все наперебойку твердили, что ничего полезного в борце нет…
Дело всё скомкано… Считаю, времени на доклад было мне мало, пришлось идти галопом…
Говорить о каких-то результатах через два месяца лечения у инкурабильных больных нельзя, а у профессора Кребса они лечились не более двух месяцев…
Судя по выступлениям, профессора Кребса и врачей-онкологов удовлетворяют нынешние методы лечения. Я не могу с этим согласиться. Буду углаживать свой метод. Перед трудностями я не имею права падать. Я такой же слуга народа, как и все врачи… Недостатком заседания… Да, вот шарлатанство… Товарищ Кребс тут всё про шарлатанство шумел. А как назвать его?… Это не шарлатанство, а разбой какой-то… Тут он выворотил, что излечённые мои больные вовсе никогда и не болели раком. Поясню… Диагнозы я не устанавливала, это делали ведущие онкологи от Москвы до Борска. Как видите, вовсе нешарлатаны ставят диагнозы… Повторяю… Я пользовалась уже готовыми диагнозами, в том числе и самого господина Кребса. То он слал мне страдалицу со своим диагнозом, я лечила. Он снова смотрел её, писал заключение, что такая-то излечена, а тут я слышу – не было у меня раковушек. А кого же он ко мне слал? А кого я выхаживала? Что за чехарда! Почему он вдруг изменил своё поведение и стал противодействовать? Почему это он так ретиво взял крен на сто восемьдесят градусов? Я не люблю ходить вокруг да около… Я как есть… Я скажу…
Ещё когда мы с ним поступали в мединститут, он к пущей важности вызубрил в упор[44] семь латинских изречений. И потом всю жизнь щеголял ими, давил всех своей эрудицией. Я так часто слышала их от него, что запомнила. Сегодня вы слышали уже шесть. А седьмое я вам сама скажу. Еgo nihil timeo, quia nihil habeo. Я ничего не боюсь, потому что ничего не имею! Новое поведение профессора Кребса, который весьма квалифицированно организовал отрицательное заключение вопреки мнению профессоров трёх клиник, я считаю жестокой расплатой за то, что «не проявила практический реализм» и не передала ему в руки свой борец, в эффективности которого он как никто здесь убеждён!
Кребс заставил себя засмеяться.
Но сработал грубовато, нечисто.
Смеялся он с явно видимой натугой.
– Таисия Викторовна, – сказал он, отсмеявшись, – я бы посоветовал вам поучиться вести себя в приличном обществе, а то ведь за ваши фэнтези можно очутиться и в суде.
– А хоть сейчас! – с твёрдым спокойствием ответила Таисия Викторовна. – Видали, фантазия! Грубейшим недостатком этого нашего собрания я считаю отсутствие демонстрации излечённых. Неужели можно поверить, что отменили её только из-за нехватки времени? Да давайте вот сейчас начнём демонстрацию и сразу откроется, кто шарлатан и мамона.
– Никакой демонстрации! – пискляво вскрикнул Кребс. Истёртые нервы начинали его подводить. – Никакой!
– А почему эт никакоечкой?! – вдруг грянуло от входа. – Почему никакоечкой? Да уши заповянут слухать вашу глумёжную вздорицу! Унизить тако какого человека и – ша?! Иэх! Язык не картошка, не мнётся, а меля, что хоча!
От двери гулко по проходу, глянцевито рассекавшему зал надвое, шла Маша-татарочка, шла к сцене. После нескольких торопливых шагов её сорвало на рысь. Дёргая-взмахивая выставленными локтями, точно обрубленными, оголёнными от перьев крылами, ладилась она на бегу развязать крутой платошный узел под низом лица.
Узел не поддавался. Тогда она выдернула из платка голову, как лошадь из хомута, шваркнула так и не развязанную серую тёплую пуховку в сторону.
В следующий миг, дёрнувшись вперёд, стряхнула с плеч состарившуюся вместе с нею вельветовую заношенную плюшку.
Зал ожил, заворочался.
В разведку потянулись с мест голоса:
– Штой-то горячо бабоньке…
– Разбрасывает амуницию…
– Сдвинута по фазе…
– Похоже на хулиганство…
– Щас расстегнёт глотку!
У ступенек, ведущих на сцену, Маша вкопанно стала, потом повернулась к залу лицом.
Руки её тряслись под подбородком. Её подпекало расстегнуть кофту, но пальцы, в овражках трещин от чёрной работы, не слушались, вдесятером суматошно толклись возле одной верхней пуговки и никак не могли впихнуть её в петельку.
