Победа армии сулит ему гибель. Если этот грохот означает, что древка знамен направлены вперед, он обречен на бесчестие. Ему придется уйти от людей и существовать в полном одиночестве. Если солдаты сейчас наступают, их равнодушные ноги топчут его надежды на достойную жизнь.
Он боролся с этими мыслями, мелькавшими в его мозгу, пытался отогнать их. Он называл себя негодяем, твердил, что свет еще не видывал такого гнусного эгоиста. Воображение рисовало ему солдат, которые не страшатся грудью встретить яростно вопящих врагов; он видел землю, усеянную телами истекающих кровью людей, и говорил себе, что он их убийца.
Ему снова показалось, что он хочет умереть. Он считал, что завидует мертвым. Размышляя об убитых, он в конце концов начал презирать многих из них, словно они были виноваты в том, что лишились жизни. Должно быть, им просто повезло, думал он, и их убили раньше, чем они смогли убежать или прошли через настоящее испытание. Однако общественное мнение увенчает их лаврами. Он с горечью повторял, что эти лавры краденые, а героизм, который облекает их, словно мантией, — подлог. Тем не менее он продолжал жалеть, что не находится в их числе.
Поражение армии представлялось ему единственной возможностью спастись от последствий своего проступка. Все же он уже начал понимать, что думать о такой возможности бесполезно. Он с детства был приучен считать, что могучей синемундирной машине успех всегда обеспечен, что она так же легко изготовляет победы, как пуговичная машина — пуговицы. Все мечты, противоречащие этой истине, он теперь зачеркнул. Он вернулся к вере, подобающей солдату.
Когда он снова пришел к выводу, что армия непобедима, он попытался изобрести такую историю, которую мог бы рассказать товарищам, отвратив тем самым от себя острия их насмешек.
Но так как он смертельно боялся их, то все выдумки казались ему неубедительными. Он перебирал один вымысел за другим и тут же отбрасывал. Он сразу видел, какими белыми нитками они шиты.
Кроме того, он опасался, что какое-нибудь язвительное замечание пронзит его раньше, чем он успеет, как щитом, закрыться ложью.
Он представлял себе, как весь полк повторяет: «А где это Генри Флеминг? Наверно, удрал? Ну и ну!» Он уже сейчас мог назвать тех, кто не даст ему ни минуты покоя. Они, конечно, будут задавать ему издевательские вопросы и хохотать над его неуверенными, запинающимися ответами. Во время следующей атаки они постараются не спускать с него глаз, чтобы уследить, когда именно он удерет.
Проходя по лагерю, он всегда будет встречать пристальные, жестокие, наглые взгляды. Он видел, как пробирается мимо группы однополчан и кто-то говорит ему вслед: «Вот он идет!»
И сразу все, точно ими управляет одна общая мышца, поворачивают к нему лица, расплывшиеся в насмешливых улыбках. Он даже слышал чью-то сказанную вполголоса шуточку. Остальные радостно гогочут. Он станет всеобщим посмешищем.
Не успела скрыться войсковая колонна, которая так мужественно шла по запруженной дороге, как из лесу на поля выкатились темные волны людей. Юноша сразу понял, что в их сердцах не осталось ни капли твердости. Солдаты рвались из мундиров и снаряжения, словно из терновых зарослей. Они бежали на юношу, как стадо испуганных буйволов.
За ними вился и расползался над верхушками деревьев синий дым; порой сквозь густую листву юноша различал далекую розовую вспышку. Хор пушек не умолкал ни на минуту.
Юноша остолбенел от ужаса. Потрясенный, он смотрел широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Он забыл, что собирался сразиться со всей вселенной, выбросил за ненадобностью неписаные правила поведения для отверженных и трактаты на тему о философии дезертирства.
Бой проигран. Драконы неотвратимо приближаются. Армия, беспомощная в лесной чаще, ослепленная надвигающимся мраком, будет проглочена врагом. Война, багровое чудовище, упившееся кровью божество, наестся до отвала.
Что-то в его душе громко кричало. Он жаждал произнести ободряющие слова, запеть боевую песню, но непослушный язык твердил одно: «Как… как… что… что… случилось?»
Вскоре он оказался в лавине беглецов. Они мчались и прыгали вокруг него. Их побелевшие лица блестели в сумерках. Казалось, они полны неиссякаемой энергии. Юноша поворачивался то к одной, то к другой несущейся фигуре, но никто не отвечал на его несвязные вопросы, никто не обращал внимания на призывы. Они как будто не видели его.
Иногда они что-то бессмысленно лопотали. Огромный детина, глядя на небо, спрашивал:
— Слушай, а где здесь мощеная дорога? Где мощеная дорога?
Можно было подумать, что он потерял ребенка. Он плакал от досады и сознания своей беспомощности.
Теперь солдаты бежали кто куда, без всякого смысла. Впереди, сзади, с флангов громыхали пушки, путая представление о пространстве. Сгустившаяся тьма скрыла приметы местности. Юноше представилось, что он попал в самый центр грандиозного сражения, и выхода оттуда для него нет. Бегущие люди задавали тысячи глупейших вопросов, но ни от кого нельзя было добиться ответа.
Юноша метался, тщетно обращаясь к оглохшим толпам отступающей пехоты, потом схватил какого-то солдата за руку. Тот обернулся, и они взглянули друг другу в лицо.
— Как… как… — заикаясь, начал юноша, но язык не повиновался ему.
— Пусти меня! Пусти! — взвыл солдат. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза дико вращались. Задыхаясь, глотая ртом воздух, он все еще стискивал винтовку обеими руками, забыв, видимо, разжать их. Он как безумный рвался вперед, таща за собой повисшего на нем юношу.
— Пусти меня! Пусти!
— Как… как… — лепетал юноша.
— Ну так получай! — заревел солдат в яростном исступлении. Он ловко и сильно взмахнул винтовкой. Удар пришелся юноше по голове. Солдат побежал дальше.
Пальцы юноши обмякли и выпустили руку солдата. Мышцы его мгновенно ослабели, перед глазами мелькнули огненные крылья молнии, в ушах раздался оглушительный раскат грома.
У него отнялись ноги. Извиваясь, он упал на землю. Потом попытался встать. Он боролся с жестокой болью, как с неведомым существом, сотканным из воздуха.
То была страшная схватка.
Стоило ему приподняться и ударить руками по воздуху, как он снова падал, цепляясь за траву. Его посеревшее лицо покрылось испариной. Из груди вырывались глухие стоны.
Наконец, изловчившись, он встал на четвереньки, а потом и на ноги, как ребенок, который учится ходить. Сжимая ладонями виски, он побрел, спотыкаясь о стебли.
Он мучительно боролся со своим телом. Отупевшие чувства приказывали ему потерять сознание, но он упрямо сопротивлялся: ему казалось, что, если он упадет среди поля, нечто неведомое раздавит его или изуродует. Он шел, как недавно шел долговязый. Ему мерещились укромные уголки, где никто не потревожит, не повредит его тело и, чтобы найти такой уголок, он осиливал приступы боли.
Один раз он поднял руку и осторожно коснулся раны на макушке. Рвущая боль от прикосновения заставила его втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Пальцы его были в крови. Он долго смотрел на них.
Неподалеку сердито поскрипывала пушка: лошади, повинуясь хлысту, бешено мчали ее на передовую. Молодой офицер на заляпанном грязью коне чуть не опрокинул юношу. Отскочив, он обернулся и посмотрел на скопище пушек, людей и лошадей, которые широкой дугой устремлялись к пролому в изгороди. Офицер взволнованно размахивал затянутой в перчатку рукой. Пушки нехотя следовали за лошадьми, словно их тащили за ноги.
Офицеры из разбежавшихся пехотных частей сквернословили, как торговки рыбой. Их злобная ругань перекрывала рев орудий. В невероятную сумятицу на дороге ворвался эскадрон кавалерии. Выцветшая желтизна нашивок весело блестела. Споры и перебранки не прекращались.
Пушки все прибывали, словно созванные на совет.
Синяя вечерняя дымка одела поля. Леса казались сгустками фиолетовых теней. На западе вдоль горизонта тянулось облако, постепенно скрывая алый закат.
Юноша не прошел и нескольких шагов, как вдруг взревели орудия. Они сотрясались от неистовой ярости, выли и рычали, как дьяволы у ворот преисподней. Неподвижный воздух наполнился их громкоголосым гневом. В ответ раздался грозный ружейный залп: стреляла вражеская пехота. Обернувшись, юноша увидел, что мглистая даль позади него озаряется полосами оранжевого света. В вышине возникали какие-то вспышки и мгновенно гасли. Порой ему чудились мятущиеся толпы людей.
Он прибавил шагу. Стало так темно, что идти приходилось наугад. Фиолетовая тьма была населена людьми, которые кого-то упрекали, что-то бубнили. Иногда на фоне темно-синего неба возникали жестикулирующие силуэты. По-видимому, в лесу и в полях было великое множество людей и орудий.
Узкая лесная дорога опустела. На ней валялись опрокинутые повозки, похожие на высушенные солнцем валуны. Русло пересохшего ручья было забито искореженными частями орудий и трупами лошадей.
