= Рассказывая много раз одно и то же и в присутствии тех же особ.
Слабость рассудка. Человек показывает слабость рассудка или недостаток в здравом смысле:
= Объясняя будущее по случайностям, а не по законам Природы.
= Полагаясь на лекарства смешные.
= Судя о людях по их именам, по платью, по мнению, а не по поступкам.
= Удивляясь ничего не значащим происшествиям, когда оные бывают в одно и то же время. Тацит упоминает о пустых толкованиях римлян, которые, по смерти Августа, с удивлением замечали, что оная случилась в тот самый день, в который он стал императором; что он умер в том самом доме и в той же комнате, где умер и отец его, и проч. Подобные нелепые замечания ежедневно приводят в удивление глупцов.
Таисия Викторовна кончила читать.
Было тихо-натихо. Тишина насторожила её. Лупнула на Бормачёва.
Бормачёв уже не говорил по телефону. Сидел на своём месте и, по-домашнему подперев ладонью щёку, влюбовинку смотрел на неё.
Таисия Викторовна так и пыхнула вся жаром.
– Из… ви… ните…
– Ничего, ничего, – сказал Бормачёв. – Всё-таки хоть ма-аленькая будет польза вам от визита ко мне… Итак… Вы, наверное, считаете, как и я, что не врач должен говорить о себе, а больные должны говорить о нём?
Таисия Викторовна подтвердительно кивнула.
– Были у нас в облздраве ваши потраченные,[52] были… Опухли мы от вашего борца… Не дают работать… Валили целыми делегациями! Всё в один голос: верните нам Закавырцеву! Верните нам её травку! Где ни бери, да подай… Видите, они без травки, как пиндигашки,[53] которых до поры отсадили от груди. Высокую цену сложили вам больные… Кстати, где сейчас ваша настойка?
– А мне почём знать? Опечатывала не я, а Грицианов. Между рук всё пошло…
– А-а… – смутился Бормачёв, словно кто на язык ему наступил. – Грицианов – это вечные дрыжики перед профессором… перед свет Кребсом… дрыжики… Дрожит и кланяется каждому его чиху. До-олго хочет красиво жить… Больные требуют вернуть вас. А как вернёшь? Вы ж почти на месяц бултых, как в прорубь, и нетути вас. Где пропадали-то? Поделитесь по секрету.
– А разве Желтоглазова не говорила? Я была с нею на конгрессе.
– На конгрессе? Может, не надо песенок, доктор?
– Какие ещё песенки? В первый день мы с ней в перерыв стакнулись. А остальные два дня я её уже не видела.
– Неужели на конгресс она явилась лишь бы отметить командировку? На неё похоже… За этой кумушкой не задолжится… Тот-то эк сколь тряпичных навезла впечатлений. Пол-Борска вырядила начичик по последнему писку моды… Не тухленько, не тухленько скатала Марфа Ивановна…
– Потом я ещё осталась. Всё про борец по каплюшке собирала в Румянцевке.
Бормачёву не верилось, что слышали уши. Напрямую он и спроси:
– Это что ж?… И конгресс, и библиотека всё на свои грошики?
– Да уж не на ваши…
«Её выгнали за борец, – расстраиваясь, подумал он, – а она на свои полетела на конгресс, в библиотеку просвещаться до конца по части борца?… Ох народушко, ох народушко… Какие тебя силы и держат? – Бормачёв отвернулся от Таисии Викторовны. Ему совестно стало, что эта женщина, маленькая, хрупкая, измождённая, увидит давящие его слёзы. – Наша учёная элита шмындяет в столичные библиотеки сдирать у чужих свои кандидатско-докторские опусы только по научным командировкам. А навар каков от тех опусов? Мышам гарантируется безбедное житье! О мышах думают. А о людях, о горьких пиндигашках, ждущих капелек этой великой издёрганной бабы так, как ждёт молока ребёнок, припадая к материнской груди, – об этих-то когда и кто всерьёз начнет думать?»
Бормачёв сделал вид, что у него развязался шнурок, нагнулся к ногам. Вытер глаза платком и сел как-то неестественно ровно, будто аршин проглотил.
Он старался не смотреть Таисии Викторовне в глаза.
– Дела такие! – отрывисто начал он. – Москва дорого обходится всем. Пожалуй, вы в долгах как в шелках. Надо за дела браться. А дела такие. Больные требовали разобраться, за что это сняли вас. Наши люди разобрались. Нудлер не ваша медалька и не вам ею отсвечивать. И прочие пункты ваших прегрешений вздор, чистейший вздор, глупейший вздор!
Бормачёв говорил всё резче, всё запальней, всё громче. Смелел от нарастающей, закипающей в нём злости. Смелел смелостью труса, оказавшегося ночью в лесу. Он один, кругом ночь, темь чёрная. Страшно. Но вот заговорил сам с собой, и звучащий собственный голос покрывает, глушит в человеке страх, укрепляет человека зябкой силой, зябкой твёрдостью.
Вместе со стулом Бормачёв повернулся к Таисии Викторовне и продолжал, прямо уже глядя ей в глаза.
– Вот тут, – показал за плечо большим пальцем на стену, где висели правила для руководителя, – десятый пункт гласит: если твои распоряжения оказались ошибочными, признай и исправь. Я вас не увольнял, это сделал Грицианов. Я извиняюсь перед вами за Грицианова. Но это извинение на хлеб не намажешь вместо масла. Мне гораздо ближе, мне гораздо приятней другой пункт моих правил: всегда благодари подчиненного за хорошую работу. По отношению к вам я бы делал это с большой охотой и часто. Да что вам мои благодарности! По закону я обязан восстановить вас на работе. Да именно в ваших интересах и не восстановлю!
– П-почему? – привстала от изумления Таисия Викторовна. – И вы сживаете меня с места?… Ни с сеча ни с плеча…[54] Какая-то мизгирова сеть…[55] Если уж изъясняться на языке ваших настенных правил, так рядом с пунктом про благодарность есть и такой: будь справедливым особенно в отношении к подчинённым.
– Именно чувство настоящей, нас-то-я-щей, а не видимой, призрачной справедливости и вынуждает меня не восстанавливать вас.
– Это что-то из серии доморощенной оригинальности, – тонко пискнула Таисия Викторовна. – Как ножом по обуху резанули…
– Нет, это из серии «Хочешь жить – вертись с умом».
– То есть, «когда хочешь выиграть, прикинься глупцом, это принесёт больше пользы»? – выхватила она совет из-под стекла.
– Не совсем… Однако… Что-то в этом направлении… Я могу вас восстановить. А зачем? Я смотрю чуточку дальше завтрашнего дня…
– Но до завтра надо ещё дожить.
– Доживёте! – с апломбом заверил Бормачёв. – Куда вы денетесь? Но пока мы живём в сегодня, давайте о том, что мы имеем на эту минуту. Ситуация для вас в диспансере сложилась архитрудная. Тупиковая ситуация…
– Из тупика выходят по тому… по тем же рельсам, по которым и загоняли в тупик. Не так ли?
– Так. Но чтобы вас вернуть, надо убрать с вашего места мадам Желтоглазову. А это значит, что мне предстоит выйти один на один с самим Кребсом. С дядюшкой Кребсом! Я не боюсь за свой выход. Ещё вчера, до встречи с вами, я б не вышел, а теперь, послушав вас, я «звероподобен». Во мне проснулось что-то отважное, я не знаю ему названия, но оно есть, оно зажило во мне. Я знаю, мой выход чреват. Всемогущий дядюшка навалится в ответ расшатывать мой тронишко с инвентарным номером 1955, – Бормачёв тенькнул ногтем в жестянку с выдавленным номерком на боку стола как раз с той стороны, где сидела Таисия Викторовна. – Расшатает и я со своего трончика ухнусь, как голый цыплок из гнезда. С этой минуты это меня не страшит. Мне не важно удержаться на своей инвентарной седушке, мне важней помочь вам. А как? Ну, верну я вас в диспансер. Думаете, начнёте спокойнушко работать? Вспом… покопайтесь в голове, вспомните, как с вами обходились… Сплетни, будто бы вы вербовали больных на своё лечение – и без вербовки отбоя нет! Подлоги в диагнозах ваших больных. Ни одной врачебной пятиминутки, чтоб кто-нибудь не кольнул вас. Угрозы судом. И тэдэ и тэпэ… Вас всё это веселит? Вы ко всему этому жаждете вернуться? Я знаю, вы смелая, не мешком пуганая… Но!.. Вас вынудят уйти. А не уйдёте сами, на пустяках свалят по всем правилам профессиональной склоки, и никто и ничто вас не спасёт. А может, вам зудится просто доказать им силу? Может, хотите придти, чтоб эффектно уйти по собственному желанию? Тогда зачем вам этот дешёвый фарс? Конечно, вам бы, по-хорошему, нужно работать именно в диспансере. С Грициановым и Желтоглазовой, с этими гнутыми,[56] не проблема найти общий язык. Грицианов человечек безвредный. Я знаю все его слабости, поскольку сильных сторон у него нет. Мечется, как карась на сковородке, с кандидатской. Даже подключил двух лобешников. В шесть рук строчат уже не первый год. Но что? Сие миру неведомо… Не поднимала б норку и Желтоглазова, не будь дядюшки. Дядюшка… Кребс… Во-он откуда несёт сквознячком… Во-он кто вами дышит… И Грицианова, И Желтоглазову дёргает за ниточку дядюшка. Раз дёргает, они и дёргаются, порой и сами тому без радости. Кребс главный гинеколог в городе. Консультирует у себя в клинике институтской, консультирует и в диспансере. Как через такую гору вам перепрыгнуть? Иэ-эх!.. Несподручно бабе с медведем плясать, как бы юбку не порвать… Это трио бандуристов вырывает у вас пустую, уже без мяса, без мозга, сухую со спичку косточку – диспансер. Я вам напрямок скажу… Возьмите разводную… Киньте вы им красиво эту никчемушку. Киньте! Будь она прончатая!.. Отступите! Тигр перед прыжком отходит и приседает… Вы ж ни срезанного ноготочка не теряете! Зато сбережёте всё – силы, нервы, радость в работе! – и пойдёте дальше. Отсутствие видимой борьбы – это тоже борьба и самая действенная!
