Еслибы спросили его мнѣнія, то онъ посовѣтовалъ бы своей супругѣ взять примѣръ съ той заботливое школьной учительницы, которая выдаетъ ученику пирогъ по кусочку, такъ что пирога хватаетъ надолго.
Пирогъ Долли, такъ изобильно начиненный изюмомъ, такъ отлично испеченный, могъ бы доставлять удовольствіе на цѣлый годъ, но Анастасія была охотницей до толстыхъ, большихъ кусковъ!
Пока продолжалось это состояніе, оно было восхитительно. Вся его прежняя любовь возстановилась и изготовился огромный запасъ новой; сердце Долли было такъ полно, что едва не лопалось отъ радости. Долли была свойственна жадность; пока порывъ любви продолжался, онъ хотѣлъ упиться имъ, сколько можно больше. Если Анастасія оставляла комнату, Долли ждалъ ее, какъ преданная собачка хорошей испанской породи; услышавъ голосъ, онъ волновался опасеніемъ, что она, его красавица, какъ-нибудь случайно заговоритъ, а онъ пропуститъ мимо ушей эту мелодическую музыку.
Маленькій Долли совершенно обезумѣлъ отъ любви, которая волновала и тревожила его. А мистриссъ Икль, — я это слышалъ, — все еще жаловалась, что мистеръ Икль былъ холоденъ. Холоденъ! Да его дыханіе было раскаленный паръ и могло бы замѣнить паровую силу въ любомъ механизмѣ.
A какъ Анастасія держала себя? Нѣжно, очень нѣжно! Коршунъ, привыкшій питаться на поляхъ битвъ, и тотъ полюбилъ бы ее, и въ угожденіе ей, сѣлъ бы на растительную діету. И поведеніе, голосъ, образъ мыслей — все перемѣнилось; она казалась романическимъ, вдохновеннымъ существомъ, которое живетъ для другихъ и забываетъ о себѣ.
Разъ, вечеромъ, Долли сидѣлъ подлѣ камина, качаясь въ своемъ креслѣ и читая газету. Мистриссъ Икль, посмотрѣвъ на него нѣсколько времени съ страстнымъ восторгомъ, внезапно откинула свое шитье, бросилась въ нему и напечатлѣла поцалуй на его лбу. Потомъ, нѣсколько успокоившись, она возвратилась снова къ рукодѣлью и, казалось, стыдилась своего порыва. «Не могла удержаться, милый, вы были въ эту минуту такъ хороши!» вотъ единственное объясненіе, которое она дала. Она опять подошла къ нему и, играя его волосами, стала говорить ему свою исповѣдь и выражать раскаяніе.
— Любите вы меня, Долли? спрашивала она шопотомъ. — Прощаете вы меня, милый? Какъ вы добры, что не возненавидѣли свою упрямую, капризную Анастасію! Вы теперь вѣдь не сердитесь на свою свою жену, нѣтъ? A я была такая жестокая, самолюбивая, безумная! О, я увѣрена, что вы меня терпѣть не можете! Вы должны питать ко мнѣ отвращеніе и желать, чтобъ я умерла!
— О, моя милочка, прошепталъ Долли, заводя кверху свои добрые, замирающіе глазки.
— Не говорите этого, милый! Браните меня! Называйте меня гадкою, злою; я заслуживаю это! Я была такая жестокая, такая грубая! Браните меня, милый! Скажите, что я чудовище, что я змѣя! Пожалуйста, скажите, что я испортила всю вашу будущность!
— Дорогое созданіе! проговорилъ онъ; потомъ улыбнулся и взялъ ее за руку.
— Но теперь я сдѣлалась доброй, мой милый, великодушный Долли! — такою доброю, что едва ли вы узнаете Анастасію, прибавила она, говоря какъ невинное любимое дитя съ своей нянькой. — Я никогда больше не буду капризной, никогда! Теперь васъ будутъ баловать и нѣжить. О, добрый, великодушный Долли! И вотъ что еще, мой Долли: если когда нибудь вы опять увидать меня злою, то только напомните мнѣ, что я обѣщала васъ не раздражать, и я сейчасъ же сдѣлаюсь опять сіяющей какъ золото. Сдѣлаете вы это, Долли?
(Спустя около мѣсяца послѣ такого сладостнаго разговора, ему представился случай испытать на дѣлѣ, каково ея обѣщаніе, но она закатила ему такой ударъ по уху, что оно горѣло у него въ теченіе нѣсколькихъ часовъ).
Цѣлый день прошелъ въ такомъ воркованьи и милованьи. Долли жилъ въ какомъ-то полуснѣ, пробуждаться изъ котораго и не желалъ; онъ не думалъ ни о чемъ и ни о комъ, кромѣ своей милой Анастасіи.
Она каждую минуту доказывала ему свою любовь какими нибудь очаровательными доказательствами. Послѣ прогулки она никогда не возвращалась безъ какого нибудь подарка для своего «хорошенькаго мальчика». То она приносила ему новый галстукъ, который онъ долженъ былъ тотчасъ надѣть, а она ему будетъ помогать. Когда ея пальцы касались его горла, восхищенный Долли корчился отъ восторга, точно она легонько его щекотала. Когда ея лицо было такъ близко къ нему, что онъ не могъ ее не поцаловать, она восхитительнымъ голоскомъ бранила его, называла дерзкимъ, злымъ негодникомъ, и грозила уколоть его булавкой, если онъ опять повторитъ свою дерзость.
Иногда она приносила ему оранжерейныя плоды и кормила Долли изъ собственныхъ рукъ, заставляя его насильно съѣсть еще грушу и персикъ, хотя онъ уже задыхался отъ угощенія, и утирала батистовымъ платочкомъ сокъ, струящійся по его подбородку.
Если Долли удостоивалъ пойти мѣстѣ съ ней гулять, радости ея не было мѣры. Она вся свѣтилась гордостью.
— Сдѣлаете ли мнѣ одно одолженіе? спрашивала она, помочь ему одѣваться.
— О, разумѣется! вскрикивалъ Долли: — все на свѣтѣ!
— Такъ надѣньте эти прелестные, лиловые панталоны! просила она, какъ милости; и онъ, ожидавшій просьбы о какой-нибудь брошкѣ или, по крайней-мѣрѣ, о браслетѣ, улыбался и издавалъ какое-то блаженное горловое чириканье.
Когда они гуляли вмѣстѣ, она съ торжествомъ смотрѣла кругомъ себя. Она не могла брать его подъ руку, такъ-какъ этому препятствовали его малый ростъ и ея кринолинъ; но плывя, подобно королевѣ, она смотрѣла на своего маленькаго мужа съ такимъ счастьемъ, что глаза ея испускали лучи, какъ солнце.
— Скажите мнѣ, когда устанете, Долли, милый, говорила она чрезъ каждые три шага. — Не утруждаете себя, дорогой мой, повторяла она, когда они не сдѣлали еще и десяти футовъ.
Онъ же, крошечный, гордый Бантамъ, съ поднятой головой, съ одушевленными глазами, постукивалъ по камнямъ своей палкой и чувствовалъ, что можетъ обойти цѣлый земной шаръ въ какія-нибудь сорокъ минутъ, если только Анастасія будетъ ему сопутствовать.
Они встрѣчаютъ Пиншеда и Минникина; надменный Долли кричитъ имъ: «какъ вы поживаете?» Онъ произноситъ эти слова гордо и грозно, точно сержантъ на ученьѣ.
Анастасія видитъ это и не можетъ удержаться, чтобъ не пожать съ любовью его руку. Она нѣжно говоритъ при этомъ:
— Я горжусь, что милый супругъ мой со мною!
Что онъ чувствуетъ при этомъ? Нѣтъ словъ выразить его чувства.
Вечеромъ, послѣ этихъ восхитительныхъ прогулокъ, она утверждаетъ, что онъ ходитъ черезъ силу и долженъ быть совершенно утомленъ. Поэтому, Долли заставляютъ лечь на диванъ и укутываютъ шалями, и затѣмъ убаюкиваютъ игрою на фортепьяно. Но это было еще не все: въ десять часовъ она тихонько уходитъ изъ комнаты, потомъ возвращается, неся стаканъ глинтвейна съ распущеннымъ въ немъ яйцомъ, и умоляетъ Долли проглотить это питье и съѣсть маленькій кусочекъ поджареннаго хлѣба.
О, это было прелестно, когда она называла его — жаднымъ созданіемъ за то, что онъ не далъ ей отвѣдать, и еще восхитительнѣе, быть можетъ, была та минута, когда она чмокала губками и увѣряла, — что сладко пить изъ его стакана!
Кто не захотѣлъ бы быть женатымъ, еслибы можно было быть увѣреннымъ въ подобныхъ ласкахъ и милованьи, — еслибы каждый день только и видѣть борьбу великодушія, продолжающуюся все время пробужденія до новаго сна, — борьбу за то, кто скажетъ самое пріятное слово или сдѣлаетъ самое милое дѣло? A отчего это не такъ? Почему вѣжливость и нѣжность не могли бы обратиться въ привычку, какъ входятъ въ привычку брань и неудовольствіе другъ на друга? Отчего бы близости сношеній не породить взаимной любви также, какъ она порождаетъ взаимное презрѣніе и вражду?
— Отчего вы не пригласите своихъ друзей пообѣдать въ гостиницу «Звѣзды и Подвязки», милый? сказала разъ Анастасія. — Всѣ думаютъ, что я держу васъ дома въ заперти и на привязи. Я бы желала, чтобъ вы ихъ пригласили, милый! Воображаю, какъ они смѣются надъ вами. Они навѣрно полагаютъ, что вы подъ башмакомъ у жены! Я подожду васъ, милый, какъ бы ни было поздно; обѣщаю не ворчать, хотя бы вы вернулись въ три часа утра.
— Почему бы ихъ не пригласить сюда, милая? спросилъ Долли.
— О, Долли, голубчикъ, возразило скромное созданіе съ недовольнымъ видомъ: — что мнѣ тутъ дѣлать съ толпой молодежи? Они будутъ пить, накурятъ по цѣлому дому! Вы, капризный безумецъ! напрасно и говоришь объ этомъ.
Долли пригласилъ съ полдюжину молодыхъ людей, и отлично угостилъ ихъ; составился порядочный счетъ, по два фунта на человѣка. «Деньги большія» думалъ Долли: «лучше бы на нихъ купить Анастасіи черное бархатное платье, безъ котораго ей было невозможно обойтись болѣе ни одного дня, какъ она объявляла уже въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ».
Былъ второй часъ ночи, когда милая Стаси услыхала робкій стукъ въ дверь; на ея суровый вопросъ:- кто тамъ, послышался покорный отвѣтъ:- это я, я Долли, моя милая.
На лицѣ его написаны были покорность и страхъ, но она нисколько не сердилась; она была въ отличномъ расположеніи духа, — была добра, какъ ангелъ; онъ попытался пробормотать нѣсколько извиненій, но она остановила его поцалуемъ, повела въ комнату, гдѣ пылалъ яркій огонь и, усадивъ его на диванъ, схватила его на руки, и съ видомъ маленькой дѣвочки, которая проситъ разсказать ей волшебную сказку, — выразила желаніе слышать всѣ подробности вечера, — слышать, что у нихъ было, и что они дѣлали, и кто именно былъ.
