— Думаешь, стоит?
— Отличный выход, — сказал я. — Тогда сможешь писать сколько захочется. И не будешь страдать, что у тебя не получается, что ты нем и безмолвен. Тебя будут читать и уважать.
— Думаешь, я могу стать хорошим критиком?
— Не знаю, насколько хорошим. Но критиком стать можешь. Всегда найдутся такие, кто поможет тебе, а ты поможешь своим.
— Каким своим?
— С которыми ты водишь компанию.
— А, им. У них уже есть свои критики.
— Тебе не обязательно быть литературным критиком. Можешь критиковать картины, спектакли, балет, фильмы…
— Ты меня увлек, Хем. Спасибо тебе. Это интересная работа. И творческая.
— Творчество, возможно, переоценивают. В конце концов, Бог сотворил мир всего за шесть дней, а седьмой отдыхал.
— И ведь ничто не мешает мне параллельно самому писать.
— Ничто на свете. Разве что установишь немыслимо высокие мерки своей критикой.
— Они будут высокими. Можешь не сомневаться.
— Не сомневаюсь.
Он уже был критик, поэтому я предложил ему выпить, и он согласился.
— Хем, — сказал он, и я понял, что он уже критик — они называют твое имя в начале предложения, а не в конце, — должен сказать тебе, что нахожу твои произведения несколько аскетичными.
— Жаль, — сказал я.
— Хем, в них не хватает дыхания, плоти.
— Обидно.
— Хем, они чересчур сухи, аскетичны, костлявы, жилисты.
Я виновато потрогал кроличью лапку в кармане.
— Попробую их немного раскормить.
— Учти, пышности мне тоже не нужно.
— Гарольд, — сказал я, стараясь говорить как критик, — я буду всячески ее избегать.
— Хорошо, что мы смотрим на это одинаково, — мужественно произнес он.
— Не забудешь, что не надо приходить сюда, когда я работаю?
— Ну конечно, Хем. Конечно. Теперь я подберу себе свое кафе.
— Ты очень любезен.
— Стараюсь, — сказал он.
Было бы интересно и поучительно, если бы молодой человек стал знаменитым критиком, но он им не стал, хотя какое-то время я очень на это надеялся.
*Другой вариант окончания
Я не думал, что он придет опять. «Клозери» было в стороне от его дорог, а возможно, он проходил мимо, видел меня за работой и заходил. Или заходил позвонить. Я бы не заметил его, когда писал. Несчастный дурак, думал я, но если бы я был вежлив с ним или хотя бы сдерживался, было бы хуже. Рано или поздно пришлось бы его ударить, наверное, но где-то в другом месте. Будь я неладен, если ударю его в моем кафе, а потом туда хлынет публика — посмотреть на место происшествия. Рано или поздно пришлось бы ударить, но осторожно — не сломать бы челюсть. Нет, черт, другого надо опасаться — не ударился бы головой о тротуар. Вот о чем всегда думаешь. Держаться от него подальше, подумал я. Хватит думать о мордобое. Ты нормально работал. Ничего плохого он тебе не сделал. Столкнешься с ним, а он к тебе привяжется, — скажи, чтобы отвалил. Ты и так с ним скверно обошелся. А как еще я мог?
Если тебе помешали писать в кафе — сам виноват; кафе для работы подходящее, никто из твоих знакомых туда не пойдет. Но «Клозери де Лила» было так удобно для работы, что ради этого стоило подвергнуться риску неожиданного вторжения. После работы надо чувствовать себя чистым, а не испачканным. Это ясно. И нельзя быть безжалостным. Это ясно. Но на самом деле важно только то, чтобы завтра утром у тебя хорошо пошло.
И вот следующим утром я проснулся рано, прокипятил соски и бутылочки, развел смесь, разлил по бутылочкам, дал одну мистеру Бамби и сел писать за обеденным столом, пока никто, кроме него, кота Ф. Мура и меня, еще не проснулся. Они оба были спокойными хорошими компаньонами, и работалось мне, как никогда, хорошо. А в те дни для работы ничего и не нужно было, даже кроличьей лапки. Хотя приятно было ощущать ее в кармане.
Эзра Паунд и его «Bel Esprit»
Эзра Паунд был самым щедрым из знакомых мне писателей и самым бескорыстным. Он всегда помогал практически поэтам, художникам, скульпторам и прозаикам, в которых верил, и готов был помочь любому в случае затруднений, независимо от того, верил в него или нет. Он обо всех беспокоился, а в начале нашего знакомства больше всего беспокоился о Т. С. Элиоте, который, по его словам, вынужден был служить в лондонском банке, и потому для работы над стихами времени у него оставалось мало, да и то было неудобным.
Совместно с мисс Натали Барни, богатой американкой и покровительницей искусств, Эзра основал нечто под названием «Bel Esprit»[59]. В свое время мисс Барни дружила с Реми де Гурмоном, которого я не застал в живых, и держала салон, где по известным дням собиралось общество. В саду у нее стоял маленький греческий храм. Салоны были у многих обеспеченных американок и француженок, и я довольно быстро понял, что надо держаться подальше от этих чудесных мест, но маленький греческий храм в саду был только у мисс Барни.
Эзра показал мне брошюру о «Bel Esprit»; мисс Барни разрешила ему поместить на обложке изображение маленького греческого храма. Идея «Bel Esprit» заключалась в том, что мы будем вносить часть заработков в фонд, который позволит вызволить мистера Элиота из банка и обеспечит деньгами для работы над стихами. Идея показалась мне хорошей — и, вызволив мистера Элиота из банка, решил Эзра, мы на этом не остановимся и будем помогать всем остальным.
Я устраивал легкую неразбериху, называя Элиота майором Элиотом, будто бы путая его с майором Дугласом, экономистом, чьими идеями восторгался Эзра. Но Эзра понимал, что душой я с ним и что я полон «Bel Esprit», хотя он слегка досадовал, когда я запрашивал у приятелей деньги для вызволения майора Элиота из банка, и кто-нибудь из них интересовался, что вообще майор делает в банке — если его вышибли из армии, разве ему не положена пенсия или хотя бы выходное пособие?
В таком случае я объяснял приятелям, что это к делу не относится. Либо у вас есть «Bel Esprit», либо нет. Если есть, вы делаете пожертвования, чтобы вызволить майора из банка. Если у вас его нет — очень жаль. Вы не понимаете, что означает этот маленький греческий храм? Нет? Так я и думал. Жаль, Мак. Оставьте ваши деньги при себе. Мы без них обойдемся.
Как член «Bel Esprit» я вел кампанию весьма активно и в розовых мечтах видел, как майор выходит из банка свободным человеком. Не помню, как в конце концов развалился «Bel Esprit», но думаю, это было связано с опубликованием «Бесплодной земли», принесшей майору премию журнала «Дайел», а вскоре после этого одна титулованная дама взялась финансировать Элиоту журнал «Крайтирион», так что Эзре и мне можно было больше не беспокоиться о майоре. Маленький греческий храм, кажется, до сих пор стоит в саду. Меня всегда огорчало, что мы не смогли вызволить майора из банка силами одного лишь «Bel Esprit», поскольку в мечтах представлял себе, как он оттуда выходит и, может быть, поселяется в маленьком греческом храме, а потом мы идем туда с Эзрой, чтобы возложить на него лавровый венок. Я знал, где растет хороший лавр, и мог бы съездить за ним на велосипеде и думал, что мы можем увенчивать его всякий раз, когда ему будет одиноко или когда Эзра закончит править рукопись или гранки еще одной его поэмы, такой же большой, как «Бесплодная земля». С нравственной стороны вся эта история, как и многие другие, обернулась для меня плохо: деньги, собранные мною для вызволения майора, я повез в Энгиен и поставил в стипльчезе на лошадей, бежавших с допингом. В двух заездах эти подогретые лошади, на которых я ставил, обскакали неподогретых или недоподогретых, только в одном заезде наша была так простимулирована, что перед стартом сбросила жокея, и помчалась, и прошла всю дистанцию стипльчеза сама, прыгая волшебно, как прыгаешь иногда во сне. Будучи поймана и снова оседлана, она провела скачки достойно, но денег мне не принесла.
Я был бы только рад, если бы ипподромные деньги пошли на «Bel Esprit», но он уже не существовал. А я утешал себя тем, что благодаря выигрышу мог бы внести в «Bel Esprit» гораздо больше, чем намеревался. Но кончилось все хорошо: на эти деньги мы съездили в Испанию.
Когда начинаешь писать от первого лица и получается так живо, что читатели верят, они почти всегда думают, что эти истории на самом деле случились с тобой. Это естественно: когда ты сочинял их, ты должен рассказывать так, будто они случились с самим рассказчиком. В случае успеха ты заставишь читателя поверить, что все это происходило и с ним самим. Если у тебя получилось, ты добился того, к чему стремился, — создал что-то такое, что станет частью читательского опыта, частью его памяти. Может быть, читая рассказ или роман, он кое-что упустит, но незаметно для него оно войдет в его память, станет частью его опыта — частью его жизни. Добиться этого нелегко.
Пусть нелегко, но что почти всегда возможно для частных детективов от литературной критики — это доказать, что с беллетристом, пишущим от первого лица, не могло произойти всего того, о чем рассказывает повествователь, а может, и совсем ничего подобного. Какое это имеет значение и что доказывает, кроме того, что писатель не лишен воображения и изобретательности, — для меня всегда было загадкой.
