– Неотразимо! Клянусь Анубисом, Еврипид словно специально для нее написал пьесу.
Молодой человек, произнесший эти слова, имел обыкновение клясться Анубисом, чтобы показать, что он был в Египте.
Дамы, легко догадаться, не находили Андромеду такой чудесной, как мужчины.
– Неплохо! Весьма мило! – говорили они. – Но почему так неудачно распределили роли? Пьеса многое потеряла. Роли следовало переменить и толстой Евколпис дать роль матери. Она великолепно подошла бы для Кассиопеи.[233]
В ее одежде, прическе и во всем прочем тоже находили немало недостатков. «Пояс к невыгоде своей она прицепила слишком высоко и очень его затянула». И особенно противной находили ее жеманную привычку – постоянно показывать «слишком маленькую ножку, которой она уж чересчур гордится», говорили абдеритки, скрывая свои ноги по противоположной причине. Тем не менее, все дамы и господа сходились на том, что она необыкновенно хорошо поет, и нет ничего милей, чем ария, в которой она оплакивает свою судьбу. Евколпис, хотя ее исполнение и никуда не годилось, обладала хорошим, звучным, гибким голосом. Но любимой певицей абдеритов она стала потому, что старалась довольно успешно подражать соловьиным руладам и трелям, которые настолько нравились ей самой и публике, что она их вставляла повсюду к месту и не к месту. В каком бы состоянии она ни находилась – смеялась или плакала, жаловалась или негодовала, – она все-таки всегда находила случай приспосабливать свои соловьиные рулады и была уверена в одобрении, хотя портила тем самым лучшие места арий.
Что касается прочих действующих лиц, представлявших Персея, первого любовника, Агенора, прежнего любовника Андромеды, отца, мать и жреца Нептуна, то их можно было бы критиковать за отдельные недостатки, но в целом они всем очень понравились. Персей был мужчина хорошего роста и обладал большим талантом для абдеритского… Петрушки. Его лучшей ролью был Киклоп в одноименной сатировской драме Еврипида.
– Он играет Персея прекрасно, – говорили абдеритки, – жаль только, что в нем все время невольно проглядывает Киклоп. Кассиопея, маленькая кривляка с фальшивыми ужимками, пела совершенно неестественным тоном; но с ней очень считалась супруга второго архонта – актриса умела петь в весьма забавной манере разные песенки и… следовательно, исполняла свою роль насколько могла хорошо. Жрец Нептуна ревел ужасным матросским басом, а Агенор пел так жалостно, как это и подобает второму любовнику. Впрочем, он пел не лучше, когда выступал в роли первого любовника. Но так как он хорошо танцевал, то пользовался своего рода привилегией – петь хуже. «Он прекрасно танцует», – всегда отвечали абдериты, когда кто-либо замечал, что его карканье невыносимо. Однако Агенор танцевал редко, а пел во всех зингшпилях и опереттах.
Чтобы полностью насладиться красотой этой «Андромеды», нужно вообразить себе еще два хора, один – нереид, а второй подруг Андромеды; оба хора состояли из переодетых школьников, настолько неудачно изображавших женщин, что абдеритам (к их большому утешению) пришлось досыта посмеяться. Хор нереид производил особенно комичное впечатление благодаря всяким сценическим и музыкальным изобретениям номофилакса. Нереиды с фальшивыми желтыми волосами и огромными бутафорскилш грудями, напоминавшими издали туго набитые мячи, наполовину высовывались из воды. Симфония, под звуки которой выплывали эти морские чудища, была подражанием знаменитого «Брекек, коакс, коакс» в «Лягушках» Аристофана. Для полноты иллюзии господин Грилл использовал различные коровьи рога, время от времени звучавшие в оркестре, чтобы передать звуки трубящих в раковины тритонов.
О декорациях мы ради краткости скажем только, что абдериты нашли их необыкновенно хорошими. Особенно удивителен был закат солнца, который осуществили, поджигая длинные спички, расположенные в форме мельничного колеса. Эффект был бы сильней, говорили, если бы колесо вращалось более быстро. Когда Персей в своих сандалиях Меркурия взлетел над сценой, то знатоки выразили пожелание, чтобы тонкие веревки, на которых он висел, по цвету сливались бы с воздухом и не были бы так заметны.
Глава шестая
Странный эпилог, сыгранный абдеритами с одним чужестранцем, и в высшей степени неожиданное развитие событий
Едва представление закончилось и оглушительные аплодисменты немного смолкли, послышались обычные вопросы: «Ну, как вам понравилась пьеса?» А затем следовал обычный ответ. Один из молодых людей, слывший превосходным знатоком, обратился с этим великим вопросом к пожилому чужестранцу, сидевшему в средних рядах, и, судя по внешнему виду, человеку не простому. Чужестранец, вероятно, уже приметивший, как обычно отвечают в Абдере на такой вопрос, довольно быстро произнес свое «Необыкновенно хорошо!» Но поскольку выражение его лица заставляло несколько сомневаться в одобрении и при этом он невольно слегка пожал плечами, то молодой абдерит не позволил ему так легко отделаться.
– Кажется, вам пьеса не понравилась? А она ведь считается одной из лучших драм Еврипида.
– Пьеса неплоха, – ответил чужестранец.
– Так может быть вас что-то не устраивает в музыке?
– В музыке?… О, что касается музыки, то такую музыку можно услышать только в Абдере.
– Вы очень учтивы! Действительно, наш номофилакс великий мастер своего дела…
– Совершенно верно.
– Так, вероятно, вы недовольны актерами?
– Я доволен всем на свете.
– Мне кажется, что Андромеда сыграла свою роль прелестно.
– О, необыкновенно прелестно!
– И произвела большой эффект, не правда ли?
– Вам лучше знать. Я для этого уже недостаточно молод.
– Но, по крайней мере, согласитесь с тем, что Персей – великий актер?
– Действительно, хорошего роста мужчина!
– А хоры? Не делают ли они чести маэстро? Не находите ли вы, что он удивительно удачно ввел нереид?
Абдерит, кажется, начинал надоедать иностранцу.
– Я нахожу, – ответил тот с некоторой нетерпеливостью, – что счастливы абдериты, которым доставляют столько удовольствия подобные вещи.
– Сударь мой, – обратился молокосос насмешливо, – признайтесь же, что пьеса не имела ни чести, ни счастья заслужить ваше одобрение?
– Что вам до моего одобрения? Решает большинство.
– Вы правы. Но мне хотелось бы, исключительно удовлетворения ради, услышать, что именно вы могли бы возразить против нашей музыки или наших актеров?
. – Мог бы возразить? – произнес чужестранец несколько поспешно, но тотчас же сдержался. – Простите, мне ни у кого не хотелось бы оспаривать его личного удовольствия. Сыгранная пьеса всем понравилась в Абдере. Чего же вы еще хотите?
– Видимо, не всем, если она не понравилась вам.
– Я чужестранец…
– Чужестранец вы или нет, но ваши доводы хотелось бы слышать. Хи-хи-хи! Ваши доводы, доводы ваши, сударь! Уж они-то не будут чужими и странными.
Чужестранец начинал терять терпение.
– Молодой человек, – сказал он, – я заплатил за свое присутствие в театре, ибо аплодировал так же, как и другие. Удовлетворитесь этим! Мне нужно уезжать, у меня дела.
– Ай-ай-ай! – вмешался в разговор другой молодой абдерит, прислушивавшийся к беседе. – Неужели вы нас так скоро покинете? Вы кажетесь великим знатоком. Вы возбудили наше любопытство, нашу жажду познаний, – он произнес это с глупой и наглой усмешкой. – Мы и вправду вас не отпустим, пока вы нам не скажете, что вы нашли достойным порицания в сегодняшнем музыкальном представлении. О речах я говорить не буду, я не знаток. А вот музыка, по-моему, была несравненной!
– В конечном итоге она зависит от речей, как вы их называете.
– Что вы имеете в виду? Я считаю, что музыка есть музыка, и нужно иметь только уши, чтобы слышать прекрасное.
– Если уж вам так угодно видеть в этой музыке хорошие места, согласен с вами, – возразил чужестранец. – Пусть это даже ученая музыка, составленная по всем правилам искусства и определенной школы. Я ничего против этого не имею. Я только утверждаю, что это не музыка к «Андромеде» Еврипида.
– Вы полагаете, что речи и слова должны были быть в ней выражены лучше?
– О, слова в музыке порой выражены уж слишком! А в целом, господа мои, в целом смысл и тон поэта не схвачены. Характер действующих лиц правда аффектов и чувств, своеобразие ситуаций – то, что должна и может выразить музыка, чтобы быть языком природы, языком страсти, то, чем она обязана являться, дабы поэт жил в ней, как в родной стихии, и она его поднимала, а не поглощала – все это совершенно отсутствует, короче, все никуда не годится! Вот моя исповедь в трех словах.
