— Не к чему мне разлениваться. У тебя тут работы но горло, я тебе помогу.
— Работы хватает, это верно… Да тебе-то какая об этом забота? К тому же ты ведь на седьмом месяце. Небось тяжело даже со стула подыматься, так бы сидела и сидела. Правда, говорят, кто работает до последнего, у того роды легче. Только я что-то этого не замечала.
Эстер ничего не ответила, она сидела, завернувшись в одеяло, спустив ноги с кушетки, и смотрела на мать.
— Тебе не больно-то удобно спать на такой маленькой кушетке, — сказала миссис Сондерс.
— Пустое, я прекрасно устроилась. Будь бы только это…
— Больно уж ты приуныла, Эстер. Держись, не падай духом. Бывает, все оборачивается куда лучше, чем ждешь.
— У тебя что-то никогда так не оборачивалось, мама.
— У меня, пожалуй, нет… Но это ж не значит, что у всех так. Надо терпеливо нести свой крест.
Слово за слово, и Эстер понемногу рассказала матери всю историю своих злоключений: про Уильяма, про игру на скачках, про бал в Городском саду, про то, как гуляла она с Уильямом за фермой по холмам.
— Работать прислугой — это совсем негоже для девушки, если ты привыкла жить так, как мы жили когда-то, при папаше. В какой дом ни пойди служить — все одно. Я это хорошо поняла. Моя хозяйка — из той же общины, что и мы, а ведь и ей приходится мириться со всем — и пьянство-то, и игра на скачках, и танцы, а о боге никто не думает. И ничего с этим поделать нельзя. Начнешь молиться, так тебя обзовут лицемеркой, а то и похуже. Попробуй-ка читать молитву, когда у тебя за спиной какая-нибудь девица хохочет или распевает песни. Ладно, думаешь, лягу в постель и буду молиться про себя, но тут тебя сон одолевает, и так, мало-помалу, и совсем отвыкнешь молиться. Ну и выпивка. Мы ведь как росли? Ничего в рот не брали, а когда к тебе все время пристают и пристают, ты, хочешь не хочешь, выпьешь, чтобы их не обижать, раз-другой за здоровье лошади. А там и пойдет… Ты не знаешь, как это бывает, мама, ты жила среди богобоязненных людей, пока не вышла второй раз замуж. Не все такие хорошие, как ты. Только я ведь не хотела, так получилось, и все.
— Девушка никогда не знает, что у мужчины на уме. И нам всегда хочется верить хорошему, а не плохому.
— Я не говорю, что моей вины совсем тут нет, но только…
— Ты же не думала, что он так дурно с тобой поступит.
Эстер ответила не сразу.
— Я знала, что он такой же, как и все мужчины. Но он говорил… Он обещал жениться на мне.
Миссис Сондерс молчала, и Эстер спросила:
— Ты мне не веришь, думаешь, я неправду говорю?
— Нет, я тебе верю, доченька. Просто я задумалась. Ты моя родная доченька, и самая хорошая из дочерей. Лучшей дочери на всем свете не сыщется.
— А я говорю тебе, мама…
— А я не желаю слушать, что моя Эстер может быть плохой девочкой!
Миссис Сондерс сидела, задумчиво покачивая головой, — любящая, всепрощающая мать, — и Эстер почувствовала, сколь самоотверженна любовь ее матери и как она в простоте души думает лишь о том, чтобы помочь дочери в беде. Обе молчали, Эстер стала одеваться. Наконец миссис Сондерс сказала:
— Ну, как тебе нравится твоя комнатка? По-моему, она очень славненькая, верно? Я старалась сделать ее покрасивее. А картинки эти повесила Дженни. С ними как-то веселее. — Миссис Сондерс показала на цветные иллюстрации из журналов, развешанные по стенам.
А эту фарфоровую пастушку с пастухом помнишь? Они были у нас в Барнстейпле.
Когда Эстер оделась, мать и дочь преклонили вместе колени и прочли молитвы, после чего Эстер сказала, что она хочет прибраться в комнате, а покончив с уборкой и не слушая уговоров матери, занялась хозяйством.
После обеда Эстер взялась помочь сестрам делать собачек — набивать бумагой каркасы, обклеивать их, вырезать шкурки по шаблонам. В пять часов, напоив ребятишек чаем, мать и дочь решили немного пройтись. Прежде они, бывало, частенько ходили на вокзал Виктории, поглядеть на оживленную толпу, или прогуливались по Бекингем-Пэлес-роуд, разглядывали витрины. Обе получали своеобразное грустное удовольствие от этих прогулок. Мать чувствовала, как заботы все больше пригибают ее к земле, как слабеют ее силы, ибо ноша ее из года в год становится тяжелее; а дочь полна тревоги и страха перед будущим и горьких сожалений о прошедшем. Но их объединяла и поддерживала глубокая привязанность друг к другу. Во время этих прогулок Эстер всегда заботливо охраняла мать, оберегала ее в толпе, помогала ей переходить улицу на оживленных перекрестках, и не раз какой-нибудь случайный прохожий останавливался и смотрел им вслед, привлеченный этим зрелищем необычайной заботливости, которой молодая женщина окружала старшую. Они мало разговаривали, больше гуляли молча, иногда перебрасывались случайными замечаниями, и только эти отрывочные фразы говорили о том, что было у каждой из них на уме.
Во время одной из таких прогулок миссис Сондерс, заметив в витрине магазина детские распашонки и фланелевые пеленки, сказала:
— Знаешь, Эстер, а ведь пора подумать о приданом для малыша. Надо подготовиться заранее. Никогда не знаешь, доносишь ты полный срок или нет.
Слова эти поразили Эстер: она вдруг осознала, как близок и неизбежен роковой час.
— Ты должна иметь все наготове, детка. Кто его знает, как оно обернется Уж сколько раз я прошла через это, а все равно, и мне бывает не по себе. Как начнутся, бывало, схватки, погляжу на кухне по сторонам и подумаю: может, в последний раз все это вижу.
Слова эти были сказаны вполголоса, так, чтобы только Эстер могла их услышать: продавщица в это время доставала с полки кое-какие вещицы для новорожденных, которые миссис Сондерс попросила ей показать.
— Вот, — сказала продавщица, — ночная рубашечка — шиллинг шесть пенсов, вот фланелевые пеленки — шиллинг шесть пенсов, и вот распашонка — шесть пенсов.
— На первых порах этого хватит, дорогая, а если ребенок останется жив, купишь еще.
— Ну что ты, мама, конечно, он будет жить. Как может быть иначе?
Тут даже продавщица улыбнулась, а миссис Сондерс сказала, обращаясь к ней:
— Когда им это впервой, они всегда надеются на лучшее.
Продавщица возвела глаза к небу, вздохнула и сочувственно осведомилась: значит, у дочки первые роды?
Миссис Сондерс утвердительно кивнула и тоже вздохнула, после чего продавщица спросила ее, не нуждается ли и она в приданом для новорожденного. Миссис Сондерс ответила, что у нее уже есть все необходимое. Продавщица завернула покупку, и мать с дочерью направились к двери, но Эстер вдруг сказала:
— Я, пожалуй, куплю еще материи и сошью все, что нужно, на смену, — будет, по крайней мере, чем заняться по вечерам. Приятно как-то сделать все самой.
— У нас есть превосходный материал по шесть с половиной пенсов за ярд.
— Можно взять три ярда, Эстер. Если с ребенком не все будет ладно, пригодится тебе самой. И возьми еще три ярда фланели. Почем у вас фланель?
— У нас есть превосходная фланель, — сказала продавщица, выкладывая на прилавок тяжелый отрез и тускло-желтой оберточной бумаге. — Десять пенсов ярд. Для распашонок нужно брать самый лучший сорт.
И теперь Эстер каждый вечер сидела в гостиной у окна и, поднимая глаза от шитья, смотрела на мощенную кирпичом улицу, на игравших ребятишек и слушала, как женщины перекликаются друг с другом у раскрытых окон и дверей; она подрубала пеленки, не зная, будут ли они кому-нибудь нужны, и шила распашонки, которые, быть может, не на кого будет надевать, а сердце ее сжималось при мысли о том, что ей уготовано, как сложится теперь ее судьба. В эти часы она отчетливей осознала все тяготы, которые ее ждут, и ей казалось, что у нее не хватит сил исполнить свой долг. Разве сможет она вырастить сына, поднять его на ноги, а кроме нее, кто же о нем позаботится? (Эстер ни разу не усомнилась в том, что у нее родится мальчик.) Стоявшая перед ней задача казалась непосильной, и в минуты отчаяния она думала, что смерть была бы для ребенка избавлением. Что с ним будет, если она не сумеет устроиться на место? Отец не позволит ей жить дома, это она знала твердо. Что же ей тогда делать с беззащитным крошкой на руках? Уильяма она больше никогда не увидит — это она тоже понимала. Он женился на благородной, и, довелись им даже повстречаться где-нибудь, он и не посмотрит на нее. Гнев вспыхивал в ней с новой силой, и мысль о том, как несправедливо обошлась с ней судьба, раздирала ее сердце. Но стоило улечься бесплодному гневу, и мысли Эстер обращались к ее дитяти, и она живо предвкушала радость, рисуя себе в мечтах, как малютка протянет к ней ручонки, как она прижмется щекой к его невинной щечке… И мечты уносили ее далеко: она думала о том, как ее сын научится какому-нибудь ремеслу и будет по утрам уходить на работу, а вечером возвращаться к ней домой, довольный и гордый трудом своих рук и честно заработанными деньгами.
