Прошу его сделать для меня это одолжение, хотя он может и не откликнуться на мою просьбу. Я знаю многих людей, которые ничего тебе не сделают, как их ни проси, и думаю, что не очень этим смущаются.
Item: я утверждаю, что на свете есть дружба и друзья (раньше я говорил как раз обратное), и это верно хотя бы уже потому, что они есть у меня, а этим все сказано: один этот факт сам по себе является самым доказательным доказательством.
Item: я утверждаю, что столица наша и двор свободны от пороков, хотя во втором номере журнала я писал противное, да простит меня за это господь бог.[146]
Item: я признаю, что публика у нас просвещенная, беспристрастная, достойная уважения и все такое прочее,[147] что в подобных случаях говорится. Если я прежде утверждал противное, то это потому, что был не иначе как безумцем, раз не мог понять таких простых вещей. Раз так говорят все, то, значит, это и впрямь истина.
Item: объявляю во всеуслышание, что иногда я говорил о вещах не так, как хотел бы о них сказать. Впрочем, это совсем неважно, так как я убежден в том, что, как бы о них ни говорилось, – это все равно, что о них ничего не говорилось. Есть вещи, которые никак не исправишь, – так именно обстоит дело в большинстве случаев.
Item: я признаю теперь, что стихи на случай, как бы они ни были плохи, никогда не бывают плохи, если они появляются во-время,[148] – все на свете относительно. Если кто-нибудь не поймет, что я хотел сейчас сказать, то ничего не поделаешь. Мне приходится теперь очень спешить, и я не могу останавливаться для более пространных объяснений.
Увы, дети мои, я чувствую, что умираю. Пусть это послужит вам уроком: прежде чем говорить, подумайте хорошенько над тем, что вы будете говорить. Видите, к каким последствиям приводит болтовня. Если вы дорожите своим спокойствием, забудьте все, чему учились, ни на что не обращайте внимания, побольше льстите и не бойтесь пересолить: за лесть еще никого не преследовали. Откиньте прочь всякие заботы о том, хорошо или плохо идут у нас дела. Высказывайте всем и каждому свое сердечное расположение или по крайней мере делайте вид, что чувствуете расположение, даже если оно идет не от сердца, и вы прослывете людьми отличнейшего характера, не то что я: мне суждено умереть с репутацией человека злонамеренного, и все это из-за стремления доказать, что от некоторых государств никогда не дождешься ничего путного. Это конец… умираю… прощайте, дети мои… умираю от страха!
Так, сказав все, что он считал нужным сказать, он в скором времени испустил дух. Мы видели, как он откинулся на подушки и больше уже не произнес ни слова. Однако можно думать, что и в этот последний момент душа его вновь попала в объятия страха: он закрыл себе одеялом голову, словно завидев привидение, задрожал, порывался бежать, спрятаться и, приложив палец к губам, умер. Неисповедимы пути твои, о господи! Ты наказуешь незримо. Готов биться об заклад, сеньор дон Андрес, что и в эту последнюю страшную минуту ему чудились огорчительные нападки, виделись неуловимые враги и ожесточенные критиканы, чернящие всю его жизнь и деятельность. Наконец он испустил последний вздох – в этом нас убедило то, что он умолк.
Однако доктор, надеясь, что в нем еще теплится жизнь, осторожно подошел к изголовью, наклонился к самому уху умирающего и громко прокричал:
– Господин бакалавр, не умирайте, посмотрите, что за дрянные стихи бродят теперь по свету, что за худосочные писателишки пошли у нас и что это за публика, которая превозносит дурные переводы, а к истинно хорошим вещам выказывает полное пренебрежение!.. Взгляните же, тут перед вами целая шеренга глупцов: вот великосветский франт, это вот влюбленный дурак, а тот – дурак любовник, там подальше – глупый буквоед, который мнит себя ученым, тут душка военный, там адвокат-ловкач, и все они считают себя людьми выдающимися. Не найдется ли у вас для них какого-нибудь слова?
И наконец, прибегая к последнему средству, доктор схватил пачку испанских газет, приложил их к лицу господина бакалавра и выждал минуту-другую. Мой господин остался недвижим, и доктор, в отчаянии склонившись над покойником, воскликнул:
– Он мертв. Если он не реагирует на все то, что здесь говорится, значит, уже не осталось в нем ни малейших признаков жизни. Мир праху его.
Так вот и скончался мой сеньор бакалавр, которого я не перестану оплакивать, пока сам не сойду в могилу.
Сразу же после его смерти мы стали перебирать его бумаги, но нашли только полуобгоревшую связку, из чего мы заключили, что в последние минуты перед смертью он попытался собрать свои бумаги воедино и предать их огню. Надо думать, что у него не хватило на это сил, и благодаря этому осталось несколько неповрежденных отрывков, с которыми публика когда-нибудь, возможно, познакомится, если только они попадут в руки добросовестному издателю, который сумеет очистить их от плевел, в них несомненно имеющихся. Намерение бакалавра сжечь свои бумаги доказало нам, что его раскаяние было неподдельным и отречение искренним.
Мне нечего сообщить о похоронах, так как они были весьма обычными. Упомяну разве только о том, что во время погребения никто не отважился произносить речей, напротив того: все мы вперили взоры свои в могилу, ожидая, не заговорит ли усопший и после своей смерти.
При этом, дорогой сеньор мой дон Андрес, остается вашим покорнейшим слугой личный секретарь сеньора бакалавра и пребывает в горе столь великом, что даже на долю писателя подобное не выпадало. Надеюсь, что вы воздадите должное памяти сеньора бакалавра, который был вам верным другом.
Всегда к вашим услугам,
бывший секретарь бакалавра».Таково содержание письма. Умер тот, кто говорил правду, умер, так много полезного не досказав! Коварная смерть, разве не нашлось у тебя какого-нибудь никчемного глухонемого, чтобы заменить им столь привлекательную жертву? Кто же теперь будет говорить нам о том, что на земле все устроено несуразно? Кто же будет говорить нам, что среди людей тот, кто не дурак, тот плут, а большинство людей и дураки и плуты одновременно? Кто будет говорить нам, что у нас нет национальной гордости, нет людей, которые были бы способны понимать свой долг и исполнять его, что у нас нет литературы, нет театров, нет драматургов, нет актеров, нет воспитания, нет образования? Кто же, наконец, скажет нам все то, что еще осталось сказать?
Пусть теперь беспристрастный читатель судит, насколько чудовищен был тот удар, который лишает меня силы духа и не дает мне возможности останавливаться дольше на этих печальных размышлениях. Нет, мое молчание будет красноречивее самых горьких стенаний.
Я всякий раз буду вспоминать тебя, мой дорогой и несчастный бакалавр, как только замечу какое-нибудь злоупотребление, как только увижу что-нибудь достойное осмеяния, как только меня будет ранить несправедливость, когда меня оскорбит людская злоба, смутят интриги, ужаснет порок. Сейчас, когда тебя уже нет с нами, когда уже нет того, кто мог бы своей сатирой хоть немного пристыдить батуэков, я буду молить бога и святую заступницу немощных Риту, чтобы они даровали благоденствие нашей родине, благоденствие, о котором столь легкомысленно и безответственно вещают нам всякие обманщики.
Андрес Нипоресас.
Очерки, печатавшиеся в журналах «Испанское обозрение» и «Наблюдатель»
(1833–1835)[149]
Мой псевдоним и мои намерения[150]
Фигаро. …я надоел самому себе, все окружающие мне опостылели… я ко всему относился спокойно. Одни меня хвалили, другие порицали, я радовался хорошей погоде, не сетовал на дурную, издевался над глупцами, не клонил головы перед злыми… а теперь я снова готов к услугам вашего сиятельства, – приказывайте все, что вам заблагорассудится.
Граф. Кто тебя научил такой веселой философии?
Фигаро. Привычка к несчастью. Я тороплюсь смеяться, потому что боюсь, как бы мне не пришлось заплакать.
Бомарше. «Севильский цирюльник», действие I.
Уже с давних пор меня обуревало страстное желание написать о нашем театре, и не потому, что я лучше других в нем разбираюсь, а потому, что больше всех хочу, чтобы другие стали в нем разбираться. Однако я постоянно откладывал осуществление своего намерения, иногда потому, что сомневался, есть ли у нас вообще театр, а иной раз раздумывая над тем, хватит ли у меня способности написать о нем. Между тем я считал наличие этих двух вещей совершенно обязательным, ибо нужно иметь, о чем говорить, и знать, как говорить.
К тому же у меня появились и другие сомнения: во-первых, захотят ли меня слушать, во-вторых, захотят ли меня понять, в-третьих, будет ли хоть кто-нибудь мне признателен за мое доброе намерение и за тот очевидный риск, которому я подвергаюсь, – риск не угодить в достаточной степени одним и возбудить крайнее неудовольствие других.
