Я не переставал бороться с этими мыслями и чувствами, когда один из моих приятелей (ведь надо же как-нибудь назвать его) вздумал убеждать меня не только в том, что у нас есть театр, но и в том, что у меня есть все данные, чтобы написать о нем: я скорее готов был поверить в первое, чем во второе, но он положил конец моим колебаниям, сказав, что именно я и должен был разъяснить публике, есть ли у нас театр, а что касается моих способностей, то об этом должен судить не я, а публика. Насчет моего опасения, что меня не захотят слушать, мой приятель вполне резонно заметил, что не я первый и не я последний рискую не найти себе слушателей, но в данном случае речь идет не о том, будет ли кто-нибудь слушать, а о том, буду ли я разговаривать; а чтобы решить этот вопрос, нужен я, а не слушатели. Разумеется, было бы нелепо говорить, не имея слушателей, добавил он, но было бы еще хуже, если бы слушали, когда никто не говорит. Что касается того, захотят ли меня понять, он успокоил меня, заявив, что если большинство меня и не поймет, то не потому, что не захотят этого, а лишь потому, что не смогут это сделать. Относительно риска не угодить в достаточной мере одним и вызвать крайнее неудовольствие других он мне сказал:
– Боже мой! Чего ради вы беспокоитесь о таких пустяках. Если бы всех, кто пишет, останавливали подобные мелочи, то у нас не было бы такого множества писателей, которые для того только и существуют, чтобы докучать своим читателям. К тому же у вас всегда остается возможность не понравиться ни тем, ни другим и таким образом поставить их в равное положение; и если после этого вас назовут глупцом, то уж по крайней мере не назовут несправедливым.
Когда таким образом были рассеяны все мои сомнения, мне оставалось только выбрать какой-нибудь малоизвестный псевдоним, по которому могли бы все-таки узнать, что статьи пишу именно я, а не кто-нибудь другой. Подписываться собственным именем имеет то неудобство, что тогда все слишком ясно, для каждого все понятно и автор может прослыть за педанта. Если же ты и на самом деле педант, все же лучше им не казаться. Приятель предложил мне непременно выбрать псевдоним «Фигаро». Имя это и достаточно звучно и достаточно выразительно для характеристики моих подвигов, потому что, хотя я и не цирюльник и не родился в Севилье, я, как и Фигаро, самый что ни на есть шарлатан, интриган и сплетник. Итак, меня зовут Фигаро; я всюду поспеваю, ловко выискиваю и вытаскиваю на свет божий грешки всяких невежд и злопыхателей. И поскольку мне ниспослан дар писать просто иискренно и всегда открыто выражать свое мнение, все считают меня человеком язвительным и колким. Все это потому, что я не хочу подражать тем людям, которые или не говорят того, что думают, или уж чересчур задумываются над тем, что говорят.
Мне кажется, что на сегодня будет достаточно, если я сообщу публике, кто я такой и каковы мои намерения. Театр будет одним из главных моих объектов, хотя это вовсе не значит, что я собираюсь ограничивать этим область моей невинной критики. В доказательство того, что не такой уж я критикан, каким меня считают, я буду оставлять в стороне тысячи мелочей, которые только постепенно и в небольших дозах осмелюсь вовлекать в орбиту своей критики.
Так, например, в отношении актеров и в особенности новичков, которыми нас угощают ежедневно и которых публика охотно отдала бы всех оптом за одного хотя бы посредственного, я говорить не буду и воздержусь от того, чтобы на этом основании бросить хотя бы одно критическое замечание в адрес нашего просвещенного муниципалитета. Возможно, в наших театрах до сих пор еще живут идея и принципы одного знаменитого генерала, имени которого я сейчас не припомню, хотя считаю уместным рассказать эпизод из его жизни, эпизод, который напоминает мне обычай наводнять нашу сцену многочисленными, но плохими актерами.
Генерал этот стоял однажды со своими подчиненными на позиции и получил сообщение о том, что к ним быстро приближается противник.
– Генерал, – доложил ему адъютант, – перед нами противник!
– Как? Противник? – спросил генерал. – Надо дать ему подойти ближе.
– Сеньор! Он уже виден, – вскоре объявил адъютант.
– Верно! Он уже виден!
– Так что же прикажете делать, генерал? – спросил адъютант.
– А вот что, – отвечает генерал тоном человека, принявшего, наконец, решение: – велите дать по нему пушечный выстрел. Посмотрим, как это на него подействует.
– Пушечный выстрел? – переспросил адъютант. – Но ведь неприятель еще слишком далеко.
– Это неважно, я сказал: дайте пушечный выстрел, – отвечал генерал.
– Но позвольте, сеньор, – заметил раздосадованный адъютант, – снаряд ведь не долетит до него.
– Как не долетит? – прервал его взбешенный генерал тоном человека, который с легкостью преодолевает трудности. – Снаряд не долетит?
– Нет, сеньор, не долетит, – твердо сказал адъютант.
– Ну ладно, – заключил его превосходительство, – пусть тогда пошлют два снаряда.
Мы рассказали этот анекдот весьма кстати. Сначала публике преподносят одного актера, чтобы посмотреть, как она его примет. Не принимает? Не нравится? Дать двух.
Не буду говорить уже о том, что как новые, так и старые актеры полагают, что их задача сводится только к тому, чтобы выучить свою роль наизусть, и без всяких угрызений совести можно утверждать, что они проговаривают свои роли, а не играют их. Наши актеры, очевидно, одержимы той же идеей, которая владела одним маньяком. Этот сумасшедший не так давно проживал в Мадриде и безвыходно сидел в своей комнате, не разрешая, чтобы кто-нибудь из родных заходил к нему. Родные упросили одного из приятелей больного навестить его. Приятель зашел к безумцу и, обратив внимание на беспорядок в комнате, заметил между прочим, что больной, повидимому, никогда не убирал своей постели, до того она была запущена.
– Как это можно, сеньор дон Браулио, – обратился приятель к сумасшедшему, – как это можно не позволять чтобы вашу кровать убирали, и самому ее не убивать, и…
– Нет, нет, друг мои, это моя система.
– Что же это за система?
– У меня на то свои причины.
– Что же это за причины?
– Нет, друг мой, – ответил сумасшедший, – я не буду убирать постель ни в коем случае, – и, наклонившись к уху, с таинственным видом произнес: – «Дела берегись, и бережен будешь».
Вероятно, этой поговоркой и руководствуются наши актеры, когда они «берегутся» делать роль. Нам не нужно работать над ролью, говорят они подобно тому маньяку: «Дела берегись, и бережен будешь».
В отношении всего остального я должен проявлять вежливость не меньшую, чем по отношению к театру. Да иначэ и быть не может. В особенности же это относится к политике и вопросам, касающимся правительства. Что же еще может делать журналист, кроме как расточать похвалы?
Обычно говорят, что это делается против воли. Но если мы сегодня не решаемся восхвалять всех оптом, то это только потому, что мы совершенно уподобились некоему жителю Убеды, случай с которым я непременно должен рассказать читателю, хотя из-за постоянных вставок и отступлений статья моя может показаться читателю тяжеловесной.
Позвал как-то этот самый человек живописца и приказал ему нарисовать картину с изображением одиннадцати тысяч девственниц. Согласно условию, заказчик должен был уплатить по дукату за каждую девственницу, что, конечно, было вовсе не дорого. Через некоторое время живописец закончил свою картину, но он правильно сообразил, что одиннадцать тысяч фигур на один холст уместить трудно, да и незачем. Поэтому живописец из Убеды решил изобразить храм, из которого все эти девственницы выходят, и, таким образом, можно было насчитать около дюжины девственниц на первом плане и две-три дюжины на втором, а дальше виднелось бесконечное число голов, выглядывающих из дверей храма. Заказчик сосчитал про себя всех нарисованных на картине девственниц и затем спросил живописца, сколько ему по условию следует уплатить. Тот ответил, что, само собой разумеется, нужно уплатить одиннадцать тысяч дукатов.
– Как же это может быть? – возразил заказчик. – Я едва могу насчитать здесь сотню голов.
– Но разве вам не ясно, – отвечал живописец, – что остальные девы находятся внутри храма и поэтому их не видно.
– Ах, так! – сказал заказчик. – Ну, так получите-ка, любезный, пока эти сто дукатов, по числу девственниц, уже вышедших из храма. Что касается остальных, оставшихся в храме, то я буду платить за каждую отдельно, по мере того как они будут выходить оттуда.
Так пусть же и наше просвещенное правительство вершит благие дела, и по мере их свершения мы будем награждать их нашей похвалой.
Словом, я буду очень осторожен в оценке всякого рода дел и, прежде чем подвергнуть что-нибудь критике, сначала прикину – когда, как и кому это можно высказать. Считаю своим долгом теперь же заявить, что я сам не знаю, какой злой демон вводит меня в проклятое искушение постоянно пытаться что-нибудь исправлять и улучшать. Я приступаю к этой обязанности с тем же настроением, с каким солдат бросается на штурм неприятельской батареи.
