Все еще строилась большая паровая мельница: почти весь свой капитал — шестьдесят тысяч — ухлопал в нее Трофим Яковлич. Через неделю открытие, мельница начнет действовать: мукомольное дело, по его расчетам, в хлебном приволжском районе было делом беспроигрышным, в гору шло. Около села только что достроили железнодорожный мост через Волгу; на Сибирь строилась железная дорога, дикий волжский край оживал, торговый люд богател, впервые на Волге начинал орудовать настоящий крупный капитал. Мельница, как только будет достроена, сразу вернет затраченные деньги, выдвинет Неулыбовых в купцы. Не десятками, а сотнями тысяч будет ворочать мукомольная фирма «Неулыбов и Сын».
Не для себя хлопотал Трофим: хотел создать большое дело для сына, поставить «вьюноша» на ноги, чтобы при капитале не знал нужды, как знал ее в прошлом Трофим.
Раньше всех и раньше времени подъехал самый солидный гость — Завялов — в суконной поддевке, с черной бородищей во всю грудь, чуть не бегом взбежал на крыльцо. Едва успел встретить его в прихожей Неулыбов, сразу по лицу узнал: в расстройстве человек.
— Случилось что-нибудь?
Лицо купца, покрытое дряблой бледностью, осунулось, обычно бегающие, быстрые глаза остекленели, нижняя челюсть тряслась. Он плюхнулся в кресло, задыхаясь и оглядываясь по сторонам, выдохнул:
— Никого нет?
— Никого, я один…
— Случилось…
И вдруг, вскочив, ударил себя кулаком в грудь.
— Тонем, голубчики! все потонем, всем конец! Чего ждали, то и…
— Неужто… аренда?
— Она самая… пропали мы! — И плюхнувшись опять на место, купец вынул платок, стал вытирать вдруг покрасневшую, потную шею…
— Водочки дайте, пить… — прохрипел Завялов.
Графин стучал о края стакана, когда Трофим наливал гостю воды.
— Взяли аренду Аржанов да Шехобалов… — слегка успокоившись, сказал Завялов, — миллионщики наши; теперь скачи месяц, спрашивай: чья земля? Аржанова! Шехобалова! Целое царство!.. У них и без того много было: знаменитое расхищение башкирских земель, это дело ими же сделано — за кушак, за шапку, за табак и водку отмеряли сколь душе твоей угодно! Откуда же пошли миллионщики на Волге? Разбоем, да мошенством, да пролазничеством взяли!
— Вот что, друг, — подумав, заговорил Неулыбов, — пойдем-ка в контору мою, на заднюю половину, поговорим толком, там никто не помешает!
Едва они вышли, как из соседней маленькой комнатешки выскочила Груня: прекрасное лицо ее было мрачно и гневно. Неслышными шагами, беззвучной тенью метнулась она за ними в коридор и припала к замочной скважине только что затворившейся двери, в которой два раза повернули ключ. Странные вещи увидела и услышала Груня.
— Не понимаю волнения твоего! — говорил Неулыбов, — ну, что ж аренда? все этого ждали с часу на час! Бог дал — бог взял! только и всего! останется, чай, кое-что и без аренды, на прожиток хватит небось?
Завялов неожиданно грохнулся на колени, земным поклоном поклонился Неулыбову:
— Прощеный нынче день Трофим Яковлич, как перед истинным, каюсь, не все сказал тебе!.. Прогорел я, запутался в делах! Еще один урожай — и я бы выплыл! Теперь — тону! Тону, родимый! Банкрот не один я, но и ты вместе со мной! Тебе — тоже крышка!
— Какая крышка? совсем ты ошарашил меня!
— Да забыл, что ли, ты! — с сердцем вскричал Завялов, хватая Неулыбова за руки, — неужто забыл, что летось поручился ты за меня в шестидесяти тысячах! Ведь подпись твоя поставлена!
Тут тяжело задышал и Неулыбов, поднимая друга с колен: с минуту молчали оба.
— Сядем, поговорим спокойно! — вздохнул Трофим.
Оба исчезли из поля зрения Груни: должно быть, на диван сели, слышны только их пониженные, глухие голоса:
— Действительно, было поручительство для проформы: ведь эдак ты тогда говорил? Теперь что же выходит?
— Разоренье! Горим и тонем оба!
Голоса их совсем перешли в шепот.
— Стой! — оживился вдруг Неулыбов, — нам бы только отсрочку получить! Через неделю мельницу пустим, а там — выплатим: мельница сразу даст деньги, с первой же поставки одними задатками шестьдесят-то тысяч покроем! а теперь действительно и я в западне: ничего у меня не осталось, весь капитал в постройку вложил!
— Знаю! Да ведь не такие люди, чтобы отсрочку дать: на этом нас и накрыли! Аржанов — на таких вот делах миллионы-то свои сколотил! Рази станет он разговаривать? Злющий старик! Скряга!
— Все-таки попробую к Шехобалову съездить! Ведь он же меня и вытащил!
— Этот? Са-мо-ду-ур! Он вытащил, он же и потопит! тоже в числе ворогов моих! Эх! да и то сказать: в коммерции, где всяк наживать хочет, жалости не бывает: попался — и съедят, разорвут в клочья своего же брата-коммерсанта! Это только ты по старине — на честности стоишь, а нынче — не то! Поручился ты всем своим капиталишком, а теперича — опишут мельницу, сад твой в аренду возьмут и останемся мы оба на посмех им — только!
Опять молчание. Завялов заговорил, как бы всхлипывая, шепотом:
— Не думал, не гадал, не имел умысла, сам впросак попался!
Снова встали, видно было обоих в скважину двери: обнял Трофим своего разорителя:
— Не кланяйся, богу единому надлежит кланяться! ну, что ж? бог дал — бог и взял! Только вот что: сейчас гости съедутся — знает кто-нибудь?
— Ни единая душа! Телеграмму я получил зашифрованную!
— Ну, так никому ни гу-гу сегодня! Не знают — и пущай! Нынче прощеный день, прощаю и я тебе грех… за который ты ответишь перед богом и совестью! Пусть празднуют последний день свадьбы сына моего!.. Завтра — первый день покаяния!.. покаяния и кары достойны мы все! Многие восплачут, многие покаются! За зло содеянное возмездия не избежим, с завтрашнего дня начнем наше страдание за грехи наши! До чистого понедельника отложим попечение!..
Последний из свадебных неулыбовских пиров был самый веселый: шел дым коромыслом! И действительно — от блинов, что ли, все больше и больше дымом стало попахивать, но никто внимания не обращал. Встревожились, когда алое зарево перед окнами осветило зимнюю снежную дорогу: горела крыша.
В горницу вбежала Груня и дико, во всю грудь завопила:
— Горим! Тонем! Спасите! Трофим Яковлич! Федор Трофимыч! Батюшки! — И грянулась об пол в бесчувствии.
Все были пьяны, кроме Трофима и Феди. Началась невообразимая давка в дверях и на лестнице. Выбили зимние рамы в окнах. Трофим Яковлич на руках снес вниз бесчувственное тело невестки. Челяк выбрасывал в окна подушки, иконы и разные ненужные вещи. Непременно были бы человеческие жертвы, если бы пожар начался не с крыши от вспыхнувшей сажи в трубе. В комнаты огонь проник нескоро, позволив всем выбраться на улицу.
Когда прискакала сельская пожарная команда с насосом и бочкой воды, — верхний этаж был в огне. На пожарной лестнице, с головой накрывшись от огня мокрым чапаном так, что видно было только черную бороду, — стоял с пожарной кишкой в руке Иван Листратов в высоких кожаных сапожищах и направлял сильную струю на пылающие бревна верхнего этажа, где все только что пили, пели и плясали. Но от воды, тотчас же распылявшейся на мощном огне, дом пылал как будто еще с большею силой.
К утру остался только каменный нижний этаж, который успели отстоять. Около дома валялась поломанная мебель и всякий скарб среди обгоревших досок и бревен. Участники последнего пира давно уже разбрелись и разъехались по домам, в церкви заунывно звонили к покаянию, а Трофим Яковлич все еще сидел среди хаоса своего разрушенного пепелища и говорил окружившим его соседям и сердобольным зрителям чужого несчастья:
— В земле Уц жил человек, по имени Иов…
* * *
Взволновала все село громовая весть о разорении Завялова и в особенности Неулыбова. Завялов для крестьян был далекий, чужой человек, но Неулыбова все жалели. Да на этом и остановились: не собирать же со всего села шестьдесят тысяч для бывшего богача. А могли бы: у многих крупные сбережения были.
Приехали чиновники, описали недостроенную мельницу, отобрали сад, наложили арест на остаток денег в банке.
Понял Трофим, что в одночасье превратился он в нищего. Уехал в город: уважал его купец и землевладелец Шехобалов, другом его был и по дружбе тотчас же принял на прежнюю должность приказчика на семьдесят пять рублей в месяц. А ведь мог бы спасти мельницу! Все жалели Неулыбова, и никто не помог.
Но не возроптал патриарх ни на людей, ни на судьбу, ни на бога своего. Возроптал на отца обиженный сын Федька, откуда что взялось у женатого мальчишки.
— Почему меня не учили, дальше сельской школы не пустили? Никакого дела не знаю, ни к чему не способен! Ты, ты виноват во всем! — кричал он на отца, — думал все, что с деньгами и знать ничего не нужно! Женили тоже! Из богатого дома взяли! Да нешто богатый тесть кормить нас всех будет? Шиш покажет! Да и стыдно, чай! Лежит вон мой купецкий ергак в сундуке: надеть его — люди засмеют; скажут: эка шубу-то богатую надел, а самому жрать нечего!
