— Да, — сказал он. — Боюсь. Когда-нибудь — еще не скоро — ты поймешь. И тоже испугаешься. Выпускной год — плохое время. Шаг в пустоту, не каждый на это способен. Это год страха, сумасшедших и самоубийц, психов и истериков, всей той мерзости, что лезет из тех, кто боится. Хуже нет ничего. Лучше уйти раньше. Как это сделаю я. Если есть такая возможность.
— Ты поступаешь смело?
Теперь удивился Седой.
— Не знаю. Скорее, наоборот.
Кузнечику захотелось спросить про себя и про свой амулет, но он не спросил. Седой готовился к шагу в пустоту, к смелому поступку, который казался трусостью. В такой момент надо было молчать и не мешать ему. И Кузнечик промолчал.
— Я забираю только этих двух обжор, — Седой показал на аквариум. — Вместе с их комнатой. Они ничего не заметят. Даже не поймут, что переместились в наружность. Хотел бы я быть на их месте.
Кузнечик посмотрел на рыб. Он боится… Ему стало жалко Седого. Его и себя. Какой теперь станет эта комната? Логово Сиреневого Крысуна. Без Седого оно перестанет быть интересным. Перестанет быть «Логовом». Станет просто спальней номер десять.
— Я про тебя не забыл, — Седой опустил королеву на черную клетку. — Я думаю о тебе так часто, что это даже странно. Как ты думаешь, отчего так?
— Из-за амулета? — предположил Кузнечик.
— При чем здесь амулет? Он тебе не нужен. И все эти задания тоже. Ты открыт. В тебя все влетает само.
— Он мне нужен, — Кузнечик покачался на корточках. — Очень нужен. С тех пор, как он у меня, все хорошо.
— Я рад, — Седой вытряхнул сигарету из пачки. — За него больше, чем за остальные. И за тебя тоже.
Кузнечик вдруг заволновался:
— Что было во время прошлого выпуска, Седой? Что ты тогда увидел такого, что не хочешь видеть теперь?
Седой вертел в руках сигарету, не зажигая ее:
— Зачем рассказывать? Летом увидишь все сам, своими глазами.
— Я хочу знать сейчас. Скажи.
Седой посмотрел на него из-под полуопущенных век.
— Тогда это было похоже на тонущий корабль, — сказал он. — А в этот раз будет хуже. Но ты ничего не бойся. Смотри и запоминай. И не повторяй потом чужих ошибок. Каждому в жизни дается два выпуска. Один чужой. Чтобы знать. И один собственный.
— Почему в этот раз будет хуже?
Седой вздохнул:
— Тогда у Дома был один вожак. Теперь их двое. Дом разделился на два лагеря. Это всегда плохо, а в год выпуска — это самое плохое, что может случиться. Больше ни о чем не спрашивай. Возможно, я ошибаюсь и говорю глупости. Будет или так, или по другому, а скорее всего произойдет что-то третье, чего ни я, ни ты не можем себе представить. Не стоит загадывать наперед.
— Хорошо, — Кузнечик кивнул.
Седой смотрел на него как-то странно. Как будто издалека.
«Он прощается», — догадался Кузнечик. «До лета еще далеко, но он прощается уже сейчас. И такого разговора у нас больше не будет».
Седой вздохнул, склонившись над доской.
— Садись ближе. Научу тебя этой игре, — его пальцы забегали по клеткам, переставляя фигуры. — Твоя армия — белые. Моя — черные. Пешки ходят только вперед и на одну клетку. Но первый шаг могут делать на две.
Седой опять посмотрел на Кузнечика.
— Не думай о плохом, — сказал он. — Выкинь из головы все, что я наговорил. Смотри сюда…
Он пролез через чердачное окно и с любопытством огляделся. Больше всего это напоминало пустыню. Голую, серую, растрескавшуюся пустыню, в клторой росли антенны вместо кактусов. И холмиком — другой чердак, казавшийся отсюда совсем маленьким. Со всех сторон было только небо. Кузнечик жался к чердачному окну, не решаясь отойти от него. Волк подмигнул и полез на чердачную крышу. У него под ногами загремела жесть. Он сел, свесив ноги, и поманил Кузнечика:
— Иди сюда. Ставь ногу на ящик.
Кузнечик влез наверх и осторожно присел рядом. Перевел дыхание, осмотрелся. Они были на самой верхушке Дома. Выше крыши. Отсюда была видна наружность — розово-цветная, отмытая дождями, готовая к лету. Пустырь, обнесенный забором. Круглые верхушки деревьев. Лабиринты обрушенных стен — место, где, к ужасу их родителей, любили играть наружные дети. В развалинах мелькали яркие пятна их дождевиков. По улице ехал мальчик на велосипеде. Кузнечик посмотрел назад. С той стороны улица была шире. Совсем вдалеке можно было разглядеть автобусную остановку — ту самую, с которой привела его мать в день, когда он впервые вошел в Дом.
— Меня убьют, если узнают, куда я тебя затащил, — сказал Волк. — Но это хорошее место. Тебе тут нравиться?
— Не знаю, — честно ответил Кузнечик. — Надо подумать. — Он опять посмотрел вниз. — Наверное, это очень «думальное» место. Только непонятно, хорошие вещи тут думаются, или не очень.
— А ты расскажи, о чем думаешь, — предложил Волк. — А я скажу, хорошо это или плохо.
Кузнечик следил за автобусом, пока тот не скрылся из виду. Потом посмотрел на Волка.
— Ты только не смейся. Там, где мы жили раньше — я, мама и бабушка — рядом с домом был парк. С одной стороны. А с другой — большой магазин, а если пройти подальше — детская площадка. В магазине продавали зеркала. И еще много разного. И посреди всего этого стоял наш дом. На этой улице рядом с парком, и магазином с зеркалами. Понимаешь?
Волк покачал головой:
— Пока нет.
— Когда я вспоминаю тот наш дом, я вспоминаю и все это. Где он стоит, и что там вокруг. Понимаешь?
— Уже да, — Волк потер ухо. — Здесь этого нет?
— Совсем нет. Слишком нет. Как будто все это, — Кузнечик кивнул на улицы. — кем-то нарисовано. Картинка.
Волк посмотрел вниз.
— И если выйти, — продолжил он задумчиво, — то можно проделать в этой картинке дыру. Бумага порвется и будет дырка. А за ней что?
— Не знаю, — признался Кузнечик. — Я как раз об этом и думал.
— Никто не знает, — сказал Волк. — И не узнает, пока не выйдет. Лучше и не думать.
— Значит, это место плохое для думанья. Если о чем-то лучше не думать, а думается только про это. А как у тебя?
— У меня по-другому, — Волк подтянул ноги и положил локти на колени. — Я люблю крышу. Это и Дом, и не Дом. Как остров посреди моря. Как корабль. Как край земли. Как будто отсюда можно грохнуться в космос — и падать, падать, но никогда не упасть. Раньше я здесь играл сам с собой во все это — в море, в небо…
— А сейчас?
— А сейчас не играю. Давно сюда не приходил.
Прямоугольник крыши блестел осколками стекла, как рассыпанными алмазами. Они сверкали и искрились на солнце. На коричневых от дождей газетах лежали пустые бутылки. И сиденья от стульев, давно потерявшие цвет.
— Кто все это оставил? — спросил Кузнечик.
— Старшие, наверное. Не я один знаю это место. Сюда многие ходят. Здесь хорошо, когда дождь и ветер. Совсем по-другому, чем сейчас. Корабль в бурю. Можно бегать и скакать под дождем, и точно знаешь, что никто на тебя не смотрит из окон. Главное — не увлечься и не съехать на покатую часть.
Кузнечик представил Волка бегаеющим по скользкой мокрой крыше под дождем, и поежился.
Волк засмеялся:
— Ты просто не пробовал. Вот, гляди…
Он встал, покачнувшись, выпрямился и, запрокинув голову, крикнул в небесную синь:
— А-а! О-о! У-ху!
Небо проглотило его крик. Кузнечик смотрел, широко раскрыв глаза.
— Не бойся. Давай.
Волк помог ему подняться, и они закричали вместе. Неуверенный крик Кузнечика небо съело мгновенно. Он крикнул громче, потом еще громче. И вдруг понял, как это здорово — кричать в небеса. Лучше этого ничего быть не может.
Он кричал и кричал, зажмурившись от восторга, пока не охрип. Они с Волком одновременно сели на нагретую жесть чердачной крыши и посмотрели друг на друга сумасшедшими глазами. Стрижи пронеслись над ними черными ножницами. Ветер подул в разгоряченные лица. Было очень тихо и звенело в ушах. «Я какой-то пустой», — подумал Кузнечик. — «Как будто все, что было во мне улетело. Остался один я, пустой, и мне хорошо». Волк схватил его за свитер:
— Эй, осторожно. Не свались. Ты как пьяный.
— Мне хорошо, — пробормотал Кузнечик. — Мне здорово.
Небо делили провода антенн. На них качались комочки воробьев. Ветер ворошил волосы. На носу у Волка еле заметно проступали веснушки. «Пахнет летом», — вдруг понял Кузнечик. Уже по-настоящему.
В спальне копались в коробке с фотографиями.
— Скорее! — крикнул им Горбач. — Глядите, чего притащили Максо-Рексы!
Они подошли и посмотрели.
Это были фотографии старших. Сделанные не в Доме. Сиамец ткнул в одну из карточек.
— Вот эти воротца, помните, слетели с петель? Оттого, что на них Колбаса раскачивалась.
— А вот моя голова! — показал второй Сиамец на расплывчатое пятно в углу другого снимка.
— А вон наше окно виднеется!
Они толкались, жадно выиискивая хоть что-то знакомое там, где основное место занимали старшие. И находили. За спинами, за плечами, отдельными кусочками, тут и там. И эти кусочки они пытались связать в одно целое.
