— А через два дня, — заканчивает Сфинкс, — ты вернулась, чтобы раскрасить свою чайку. Белилами. И подписалась — Джонатан. И Джонатан стал оставлять нам подарки…
— Господи! — стонет Горбач. — Так ты и была Джонатаном? А мы-то мучились, капканы расставляли…
— Вот это вот, — сообщаю я своим ногтям, — это и называется потрясением. Когда вдруг узнаешь неразгаданную тайну. На старости лет. От такого запросто можно получить психическую травму. Понимаешь, Черный, мы все время находили…
— Я все понял, — перебивает Черный. — Не надо объяснять.
Но ему не понять. Ни ему, ни Лорду с Македонским, ни Лэри. Поймут только Стервятник, Валет, Красавица и Слон. Если им рассказать. А больше никто.
Все чем-то тихо шуршат. Горбач хлопает себя по карманам, Слепой тоже где-то роется. Я выуживаю из уха серьгу. Наши руки встречаются над расстеленным одеялом. На ладони Горбача бронзовый колокольчик. У Слепого — монета на шнурке. Я держу серьгу. «Дурнопахнущему пирату от Джо, Летуна над морями» — цитирую я. — Только записка, конечно, давно потерялась.
Рыжая кусает губу:
— Вы их храните! До сих пор!
— Это же подарки Джонатана, — смеется Сфинкс. — Реликвии. Если я не ошибаюсь, одна даже перешла по наследству к Лорду. Ракушка.
Лорд хватается за ракушку и сжимает ее в кулаке. С очень фанатичным видом.
— Да, кстати, — припоминаю я. — Больше всего подарков получал Слепой. Почему-то. Всяким жадным людям было даже как-то обидно.
Рыжая вспыхивает и бросает на меня взгляд в котором смешаны упрек, просьба не углубляться в воспоминания и еще много чего, так что язык сам собой прикусывается, а в голове начинают вертеться запоздалые догадки насчет того, кто по какой причине очутился этим вечером в нашей спальне.
— Вот как? — говорит Черный, отпивая остывший чай и ни на кого не глядя. — У Джонатана, значит, были свои любимчики?
Рыжая краснеет еще сильнее, но гордо выпрямляется и кивает:
— Да, были. И сейчас есть. А что?
Под взглядом Лорда, я бы на месте Рыжей, такого говорить не стал. Вообще в присутствии полыхающего очами, нечеловечески красивого Лорда, я бы на ее месте потерял дар речи. Но девушки — странные существа. Если ей больше нравится Слепой, тут уж ничего не поделаешь. В конце концов Джонатан не просто так рисковал жизнью, лазая в чужие окна.
— Я вспомнила один пасьянс, — говорит Муха, смущенная общим молчанием. — Называется «Голубая Мечта». Почти никогда не выходит, но если вышел, считай, главная мечта сбылась. Интересно, правда?
— Жуть, — говорю я. — Показывай скорее. У меня полным-полно всяких мечт.
Македонский передает карты и отодвигает чашки на край одеяла. Муха начинает раскладывать пасьянс, по ходу давая путанные объяснения. Рыжая дрожит и кутается в одеяло, поджимая под него босые ноги.
— Если ты замерзла, надень мои носки, — предлагаю я. — Потом вернешь как-нибудь. Когда зайдешь к нам еще.
Она не возражает, и Македонский идет доставать из шкафа мои носки.
— Может, и мой свитер? — робко говорит Лорд. — Он теплый…
— Вот, — горестно сообщает Муха, застыв с последней картой в руке, — не вышел! Как всегда. Я же говорю, он почти никогда не выходит. Это специально так, чтобы было интереснее.
Она поворачивается к Лорду:
— Можно я надену твой свитер? Я тоже что-то замерзла. Прямо вся дрожу.
Лорд вяло кивает:
— Конечно.
— А какая у тебя голубая мечта? — спрашиваю я Муху. — Та, что никогда не выходит?
Она отмахивается от меня картой:
— Что ты! Нельзя рассказывать, а то никогда не сбудется.
Горбач и Лэри тайком позевывают. Рыжая натягивает мои носки.
— Хорошо у вас, — говорит Муха. — Но вроде уже поздно. Ни у кого нет часов?
— Шшш… — шипят на нее со всех сторон, и удивленная Муха зажимает себе рот.
— Чего? — бормочет она в ладонь. — Я что-то не так сказала?
— Не стоит упоминать в присутствии Табаки вот это самое, что ты только что упомянула, — говорит Горбач качая головой. — Правда, не стоит.
— А чего я такого упомянула? — шепотом спрашивает Муха. — Я уже и сама не помню.
Горбач и Лэри стучат себя по запястьям и таращатся на несуществующие часы. Лэри, подразумевая меня, с преувеличенным отвращением, но бедную Муху его вид окончательно запутывает.
— Что это? — спрашивает она. — Болезнь какая-то?
От этого разговора, и особенно от жестов, меня начинает тошнить. Слегка. Обиженный что, что они заостряют внимание на моих психических аномалиях, отползаю под кровать и зажимаю уши — пусть себе обсуждают. От одного упоминания часов, я еще никогда не впадал в буйство — это всем известно. Когда выползаю, говорят уже о другом. И вообще собираются.
Девушки стоят без одеял, у Мухи из-под серого свитера Лорда торчит собственный, пестрый. Одергивая оба, она любуется своим отражением в полированной дверце шкафа и весело скалит зубы. Лэри натягивая сапоги, поет дифирамбы ее ременной пряжке, которую я прозевал. Македонский сворачивает одеяльную скатерть. Сфинкс и Слепой тоже собираются, а Лорд, отъехавший в угол, чтобы освободить пространство, следит оттуда за Рыжей, как охотник за дичью, пристально и жгуче.
Чтобы ничего не пропустить, выползаю совсем. Хотя пропускать уже нечего: гости уходят, вечер давно стал ночью, диджей приветствуют страдающих бессонницей — еще чуть-чуть, и все впадут в предрассветный ступор. Самое печальное из состояний. Не все могут болтать ночь напролет, не теряя при этом бодрости, как, например, я. Рыжая до сих в моих носках и, вроде бы, так и собирается уходить, значит, есть надежда, что придет еще. Хотя может, конечно, просто передать с кем-нибудь носки.
— Пока, — говорят они с Мухой мне, Лорду и Македонскому. Все остальные намерены их провожать. С фонариками.
— Пока, Джонатан, — говорю я Рыжей. — Приходи еще.
Она неопределенно кивает и косится на Слепого. Слепой, конечно, не в курсе, но мог бы и догадаться, потому что остальные честно выдерживают паузу перед тем, как начать ее уговаривать, уступая ему первенство. Заодно уговаривают и Муху, а Лэри, хихикая, даже предлагает им прихватить с собой Длинную Габи. Совсем дурак.
Наконец они выходят. Всей компанией. Остаемся мы с Македонским, Курильщик, и Лорд, который с уходом Рыжей, сразу теряет всю сверкливость и огненность, сделавшись тусклым и мрачноватым.
Влезаю на кровать и начинаю приводить ее в порядок. Расстелив пакет, стряхиваю на него пепельницы и огрызки того и этого, отрываю от прутьев спинок катышки жевательной резинки, сгребаю в кучу учебники и тетради. Когда весь беспорядок сместился к подножию постели, раскапываю себе в изголовье нору и ныряю в нее. Темно и уютно, тихо шваркает веник Македонского, а Лорда вообще не слышно. Нагоняю на себя немного сонного тумана, совсем слегка, для большего уюта, и начинаю вспоминать.
Джонатана. Призрака нашей комнаты. Наверное за всю историю Дома, только у нас был свой собственный призрак и мы этим очень гордились. Не сосчитать, сколько раз мы обсуждали его подарки, пытаясь угадать кто он, сколько устраиали засад и ловушек, в которые он ни разу не попался. Что окончательно убедило всех в его нечеловеческом происхождении. Сначала мы подозревали ближайших соседей. Потом старших. Но ни те, ни другие не могли ничего знать о наших ловушках и засадах, а Джонатан каким-то образом узнавал. Отчаявшись поймать его самого, мы пробовали вычислить его по почерку. Неделями собирали образцы, выкрадывая из учительской тетради, оставленные для проверки. У нас их скопилась целая куча и мы как раз собирались ее уничтожить, когда на нее наткнулся уборщик и выдал нас дирекции.
Лежу, перебирая в памяти события тех дней. Смешно. Никому из нас и в голову не пришло стащить хоть одну девчоночью тетрадь. Потому что Джонатан, ясное дело, был мужчиной. Мы одного не понимали: почему он не придумал себе более интересную кличку, почему выбрал имя? Когда надежда вычислить его исчезла, мы стали писать ему записки.
«Почему Джонатан?»
Вместо ответа нам была оставлена тонкая книжка про чайку. Мы прочли ее друг другу вслух, как было у нас тогда принято. Из-за Слепого, из-за Красавицы, читавшего по слогам, и из-за Слона, так и не одолевшего алфавит. Это повелось как-то само собой. Лучшим чтецом был, конечно, Волк, и ему доставались самые длинные куски, а худшим, по общему утверждению, был я. Мы узнали все про чайку Джонатана, но и это не помогло нам понять, кем был наш тайный гость. Книжка не была библиотечной и улик не прибавила, а громкие упоминания о чайках не вывели на предполагаемого хозяина книги. Из старших книжку читали почти все, из младших — только мы.
«Ты чайка?» — спросили мы Джонатана в следующей записке. Джонатан промолчал, но оставил подозрительное бурое перо. Перо мы сохранили и показывали всем, кто хоть немного разбирался в орнитологии. Знатоки сошлись на том, что оно не чаячье, но сказать, чье именно, не смогли.
