И опять тихо — ни звука. Высоко в небе появились почти белые кучерявые облака, они молочной пеной наползали на солнце, превращая его из ослепительно-яркого в бледно-желтоватый круг, окруженный светло-оранжевым ореолом.
По асфальтно-бетонной дороге все так же неслись на больших скоростях автомобили, но слабый ветерок, подувший со стороны акациево-березовой рощи, уносил все звуки, и казалось, что вовсе не по собственной воле несутся грузовики и легковушки, а словно по чьему-то велению с большой скоростью передвигаются эти разноцветные машины по почти серой дорожной полосе. И вдруг все машины остановились. Оксана с Егором, вначале ничего не заметившие, подходили к «тойоте», когда раздался мощный хлопок и, словно купол раскрывшегося парашюта на огромной высоте, оставляя бледно-туманный след, двигался по небу приплюснутой формы шар. Он шел ниже кучевых облаков и потому очень четко просматривался. Из автомобилей выходили люди и, махая руками, что-то говоря между собой, все показывали на небо.
Первым шар увидел Егор.
— Мамка, смотри, шарик, это он меня возил в тайгу, а мне папка не верил. Спрячемся, спрячемся, а то они меня опять увезут! — и мальчик потащил мать к машине и первый заскочил в нее.
— Да что ты?! Господь с тобою, какой такой шарик?!
— Смотри же вон туда! — показал Егор в сторону солнца.
— Вижу, вижу, ну и что, может, это самолет очень высоко идет, даже полоса остается.
— Нет, нет! Я знаю, это он!
— Да кто — «он»? Что ты говоришь?
Но в это время раздался на такой высокой ноте писк, что Оксана замолчала, а внутри у нее все похолодело.
А писк все нарастал и нарастал, стал дополняться каким-то шипением, и со стороны рощи взметнулась с огромной скоростью искрящаяся, словно раскаленный металл, стрела и унеслась в сторону сверкавшего в лучах солнца шарика.
— Господи Иесусе, — прошептала Оксана, — перекрестись, Егорка, может это папки нашего душа унеслась в космос.
Мальчик очень серьезно перекрестился и еле слышно прошептал:
— Да святится имя твое, да будет царствие твоё и во веки веков, аминь.
По бетонке снова понеслись автомобили, на пахоте лениво каркнула ворона, а совсем рядом, почти у колодезного сруба, еле слышно пропищал суслик: «Пик-пик, пик-пик, пик-пик», — неслось оттуда.
— Надо ехать, Егорка, — сказала Оксана и запустила двигатель.
— Прощай, папочка, я к тебе буду приезжать часто, — громко сказал Егор.
— Конечно, будем, — тихо сказала Оксана, — как бы не сложилась наша судьба.
Натружено гудя, «тойота» рыкнула несколько раз и, нахрапывая и, стуча клапанами, потащила серый прицеп по еле заметному проселку. «Неужели тут, действительно, никто не ездит? — подумала Оксана, — Если такая дорога будет до самой Голодаевки, то в три часа не уложиться.» И все же, миновав несколько безлюдных притихших хуторов, уже в сумерках, «тойота» выскочила на грейдер и понеслась, оставляя за собой клубы серой пыли, туда, где еще белело небо, где совсем недавно скрылось солнце, куда умчался сверкающий белизной шарик, оказавший неизгладимое впечатление на Оксану.
А Егорка спал, свернувшись калачиком на заднем сиденье. «Намучился, бедный, — подумала Оксана, — что ждет его впереди? Вот и в школе почти год пропустил. А как там Андрейка с Оксаной? У Нины отпуск заканчивается. Надо завтра же выезжать в Воронеж.
Так, задумавшись, Оксана даже не помнила, когда включила фары и, миновав большое и красивое село Миллерово и полуразвалившуюся Каменку, нажимая на газ, понеслась по ровной, словно асфальтной, грунтовой дороге в сторону Голодаевки.
Уже наступила ночь, когда она увидела синий заборчик своего дома. На улице не было видно ни души. Хотя фонари и освещали ближайшие дома, Оксана ничего не видела. Она вышла из машины, открыла ворота и загнала «тойоту» во двор. Выключила двигатель, и сразу же зажегся свет на веранде. Там показалась женская фигура.
— Здравствуйте, Марина Анатольевна, — почему-то тихо сказала Оксана.
Женщина метнулась в ее сторону.
— Здравствуй, миленькая, здравствуй, родненькая, заходите, а я-то слышу — мотор работает, а потом и свет увидела. Зови всех, заходите, я сейчас чайку поставлю, — и Урминская довольно резво скрылась за дверью.
— Егорушка, приехали мы, давай, пойдем, ты уже большой, я не донесу. Давай, ножками, вот так, вот так, вот и хорошо, вот и дома мы. Тут твоя бабушка жила.
Егор никак не мог понять, где он, но потом медленно побрел, держась за руку матери.
Урминская уже поставила на плиту кастрюльку, чайник. Сама, стоя у стола, нарезала хлеб.
— А я вам письмо написала, ждала-ждала ответа, а вы вот сами пожаловали. Сколько же, — год, два прошло? А Ваня? Пусть идет, никто в машине ничего не тронет, — тут деревня, — все говорила и говорила Марина Анатольевна, не поворачиваясь, но потом, мельком взглянув на стоящих у порога Оксану и Егора, удивленно застыла с ножом в руках.
— Ты почему такая..., что-то случилось? Господи, что же это я..., миленькие вы мои!
Уже под утро, рассказав друг другу все, женщины начали укладываться спать.
— Да, у всех горе, я думала, только у меня. Письмо когда писала, на вас и надежда вся была, а теперь... Родственников у меня никаких.
— А сколько им-то? В кроватке, вроде, совсем малые.
— Так вот в третий класс обоим... А может, возьмешь их, Оксана? Христом Богом тебя прошу, я, пока жива, помогать буду, но чувствую, не проживу долго: гипертония — вещь серьезная, мы-то с тобой понимаем. А документы я все оформлю. На них пенсия положена до восемнадцати лет. Понимаю, своих трое, да эти. Ох, горе ты, горюшко! Куда же им, бедным?
— Ладно, Марина Анатольевна, давайте ложиться, уже петухи кричат.
И действительно, где-то далеко еле слышно пропел петух, ему откликнулся другой. В притихшей комнате четко прослушивалось тиканье небольших настенных часов.
— Отец-то у них был отличный парень, правда, ему в жизни с самого начала не повезло: детдомовец он, а тут вот такая трагедия. Хорошо, что хоть близнята у меня тогда были, а то дочь с зятем, приобщая детей, норовили всей семьей за сеном ездить, вот и раздавила бы всех эта черная громадина.
— А где они жили? — спросила Оксана, когда свет был погашен и где-то, совсем рядом, прокричал снова петух.
— Недалеко от Неклиновки, на хуторе, хуторок красивый, прямо как в сказке.
— Нет, не была там, жаль, прожила тут почти семнадцать лет, а даже своей области хорошо не знаю.
Тихо стучали ходики.
— Еще все увидишь, все узнаешь, твоя жизнь еще в расцвете.
— Да не скажите, сорок три стукнуло, а как звать-то мальчиков?
— Петр и Павел, — отец у них моряком служил в Петропавловске на Камчатке, вот и решили в честь города.
Замолчали. Оксана старалась уснуть и не могла. Все перепуталось в голове: Егорка, загадочный диск, свист — будто кто-то запустил со стороны рощи ракету. Даже шипенье такое. А вот теперь — чужое горе. «Забрать детей? Тогда надо забирать и Урминскую, а как же с домом? А чего, может, это один из выходов, вдвоем будет веселее, все-таки два врача», — и Оксана, ощущая монотонный звон в ушах, то ли от усталости, то ли от долгого гула моторов, незаметно для себя уснула.
Послесловие
Подул легкий порывистый ветерок. Расползлись в разные стороны темно-сизые тучи, выглянуло солнце, и возликовала земля!
Поля, омытые весенним дождем, подчиняясь дуновеньям ветра, заволновались темно-зеленым морем пшеницы, поблескивая серебринками еще не опавших дождевых капель. Окрапленые теплой водой подсолнухи тянулись к солнцу полураскрытыми желтеющими головками, готовые в любую минуту лопнуть нежно-плюшевыми не совсем развившимися шляпками, да было еще рано. Даже кукуруза, и та, по-борцовски. вцепившись в мягкий темно-серый бархат чернозема толстыми темно-коричневыми корнями, незаметно качаясь мощными стеблями, весело машет длинными светло-зелеными листьями, готовая в любую минуту пуститься в перепляс.
А как же! Весенний дождь на полях всем в радость, особенно такой, мелкий, затяжной, когда на темно-мутных лужах появляются пузырьки и долго кружатся хороводами под, только самой природой и слышимые, звуки степной музыки. И она всегда была и есть — эта музыка! Да еще какая! Но ее может почувствовать, не услышать, а именно почувствовать всем своим существом только тот, кто родился на этой земле, кто вырос вместе со степью! И будто под неслышимое сопровождение этой степной мелодии из придорожной травы многоголосым хором вдруг затрещат кузнечики, а иногда сольный голос подаст и сверчок, но потом, словно испугавшись, затихнет, тренькнув несколько раз. Но тут же, ему в след, вдруг крикнет перепелка: Пить-ка-ва-в, Пить-ка-ва-в. Потом недовольно и грустно затуркает где-то из-под камней от асфальтной дороги жаба: тур-р-р, тур-р-р, — несутся кругленькие звуки. И, словно не выдержав, переполненный радостных чувств, закричит бестолково и некрасиво фазан, испортив такое прелестное звучание природы. Но, почти всегда эти досадные неожиданности исправляет жаворонок. Надо же! Такая маленькая серенькая крошка, а туда же: царь степного звучанья! Зависнет над полями еле заметной дрожащей точкой, и польется над донским раздольем песня. Да еще какая! И не сравнить ее ни с какой другой! Да и нет другой, ее лучшей!
