Но что это?! Соловей?! В степи — и соловей? Конечно же, соловей! Да еще как трелями переливает! Куда там курскому, рязанскому, тамбовскому или воронежскому! Это же наш, родной, да ростовский! Весь присвист его молодецкий напоминает подбоченившегося лихого казака! А вот и казачка затянула протяжную, широкую, как степь черноземья, песню! Это второй соловей запел нежным высоким голосом.
А откуда же соловей? Может, от тех двух или трех домов, приютившихся прямо у бетонной дороги, окруженных молодыми, но уже довольно высокими деревьями? Да нет — оттуда ни звука. Может, от той небольшой акациево-березовой рощи, расположившейся значительно дальше от большака, прямо возле грунтовки? И роща-то совсем мизерная — две или три березки да несколько облитых молоком, цветущих акаций. Ну, конечно же, оттуда!
Ликующие поля подсолнуха, пшеницы и кукурузы разрезает поросшая пыреем и одуванчиками проселочная дорога, которая одним концом, минуя рощу, колодезный сруб и дома, впадает в широкий асфальтобетонный большак, а вторым уходит в бескрайние просторы донских степей. На этом проселке и стоит большой серый фургон, почти напротив рощи. Тут же, возле березок, окружив невысокую могильную ограду у черной сверкающей после дождя плиты, стоят люди: две женщины и один мужчина. Мужчина маленький, плотненький, с лицом азиатского типа, а женщины — одна низенькая, совершенно седая, хотя черный платок и покрывает половину ее головы, вторая — значительно выше и плотнее первой, такие же седые локоны которой выбились из под черного крупно сплетенного шарфа.
— Ну вот, Тики и Тоя, теперь вы знаете все. Так сложилась наша судьба, и винить тут некого, жизнь такой оказалась.
— Та, жись, жись, — грустно ответила маленькая женщина, — сколько мой глазики мокрим биль, Ванетко, Ванетко, мечта мой, солнце мой. Язык ваш училь, сколько лет пробиль. Ты не мотри меня так, Оксана. Любиль я его, ой как любиль!
— Да кто же его не любил, — отозвалась Оксана, — Ох, Господи, Господи!
— Какой красота! — наконец, вмешался Тое, — помотри круга, рай наземной, как земля дым пускат после дождя! Так и колышится, так и колышится! А дерев пахнет, холосо!
— Да, акация тут благоухает, да и урожай в этом году должен быть отменным, видите, как поля радуются. Не зря Петр и Павел этой земле столько отдали! Молодцы они! Истинные сельские труженики, душа радуется! Все вокруг — это плоды их работы! И дома те они построили, правда, на мои деньги. Глядишь и зародится тут ещё один хуторок, рядом с могилкою.
«Пить ка-в-вав, пить-ка-ва-в», — закричала перепелка. Щелкнул и, вдруг, залился снова соловей, умолкнувший на время разговора этих странных людей. А жаворонок все так же продолжал висеть над парующей степью. Но вот к нему начал медленно подниматься другой, и они зависли рядом, заливая округу красивейшей, немного грустной, песней.
Степь ликовала! Согретая ласковым весенним солнцем, умытая теплым неспешным дождем и напоенная его влагой она так захотела запеть своим разноголосым разнотравьем. Только голоса-то у нее и не было. Она только весело шевелила листочками-лепесточками да переливалась всеми цветами радуги.
И вдруг, со стороны домов, радостно и скороговоркой закричала снесшая яйцо курица, ей вторя, трубным голосом замычал теленок и, тут же, звонко залаяла собака. А со стороны фургона вдруг грохнул оркестр и ровный голос протяжно затянул:
Ой, ты, степь ши-ро-ка-а-я,
Степь раз-доль-на-а-я...
И понеслись человекотворные звуки над парующей донской степью, и забили, затопили естественные и извечные степные. И замолчали сверчки и кузнечики, перепелки и лягушки, даже жаворонки, сложив крылья, камнем понеслись к земле и скрылись в зарослях подсолнуха. Но люди, словно поняв свою оплошность, выключили транзистор. И все же, онемевшая, степь еще долго не издавала ни звука. Только ветерок шелестел в акациево-березовой листве, волновал темно-зеленую пшеницу, качал головками подсолнухов и махал кукурузными руками. И все же первым соловей, выждав необходимую «музыкальную» паузу, щелкнул сердито, но потом залился привычной весенней песней. За ним подали голоса кузнечики, потом сверчки, откуда-то тоскливо крикнула кукушка. Этого еще не хватало! А ей откликнулась сорока, неистово просигналил пронесшийся по асфальтной дороге грузовик и так, перемешавшись, все звуки наполнили степной насыщенный озоном воздух.
Ведь жизнь продолжалась, и проявлялась она в разных звуках и формах.
Книга третья Кристаллы.Глава первая
— Итак, продано! За две тысячи долларов! — кричал маклер в полупустой аукционный зал.
— Предлагается к продаже сабля в ножнах, именная, Графов Чубаровых, первоначальная цена — тысяча долларов! Тысяча долларов — раз, тысяча долларов!.. Есть тысяча сто! Тысяча сто — раз!.. Есть тысяча двести... Тысяча двести пятьдесят! Тысяча триста!.. Полторы тысячи! — неслось по гулкому залу.
— Какой идиот такую вещь продает?! — говорил мужчина другому, сидевшему рядом. — Ей цены нет, везет же дуракам!
Но аукцион продолжался.
— Две тысячи четыреста..., две тысячи пятьсот!.. Две тысячи...
А поздно ночью, в одной из квартир Красноярска, сидя за столом небольшой, но уютной кухни, вели между собой разговор молодой человек лет двадцати пяти и девушка лет восемнадцати.
— Мамка бы этого никогда не одобрила, подумать только: восемнадцать лет хранить, чтобы через каких-то восемь продать!
— «Мамка», «папка», а где эти «мамка», «папка»? А жить на что-то надо, да и дело надо продолжать, а за какие шиши?!
— Жили же люди раньше на стипендию, на Витю пенсию дают.
— Настя, ты что, обалдела?! Какую там пенсию? Гроши. А твоя стипуха — курам насмех.
— И, вроде, родственников было навалом, а глядь — и никого нет, может, тетя Оксана чем поможет.
— Ага, держи карман шире, у нее самой, небось, проблем навалом. Слава Богу, Андрей, по-моему, в прошлом году закончил учебу, а Егор-то учится, Оксане трудно, а эти двое, крестьяне которые...
— Петр с Павлом? Вроде так их зовут.
— Да-да, так они же в армии или вернулись?
— А кто же знает, мы вот так общаемся, что в именах не уверены.
— Хоть бы ты уже замуж выходила!
— А сам-то что? Мне еще рано, а вот тебе, братик, как раз. Глядишь, и поправится все.
— Ты кого имеешь в виду?
— Так ее же и имею.
— Ну да, дура-дурой.
— Зато красивая и богатая, гляди, как на «мерседесе» раскатывает.
— И ты бы ее потерпела в нашей квартире?
— А почему в квартире?
— А где же? Уж не в доме на Чулыме?
— Это один из вариантов.
— Только не это. Тот дом — дом наших деда и бабушки. И он достанется самому меньшему из нас.
— Ты хочешь сказать: Виктору.
— Почему Виктору, можешь ты ехать туда и жить. Благо, по-моему, у тебя каникулы на носу.
— А чего ж ты думал, и поеду, и буду жить там, — мне нравится.
— Кто нравится?
— Да не так, как тебе Светлана!
— Ладно, Светлану не трогай, баба Дуня замуж ее выдала!
— Дурак ты, Ванька! Счастье, может, свое проворонил! «Баба Дуня», «баба Дуня».
— Знаешь что, Настя, ты в своем медицинском психологию учишь, а в людях ни хрена не смыслишь, а я вот автодорожный закончил, но больше тебя в человеках соображаю.
— «Человеках», «человеках», а тут девушка да какая, и лицом и душой. Эх, Ванька, Ванька! Давай, пойдем спать, а то завтра Виктора на последний звонок собирать надо.
— Настя, так что, так и оставили: ты — Матыцина, я — Матыцин, а Виктор Сердюченко будет?
— Мамка так хотела, дядю своего, Виктора Ивановича, страсть любила. В память о нем и записала. Виктор-то родился сразу, как дед умер.
— А теперь-то какая разница?
— Нет-нет! Господь Бог покарает нас, нельзя, пусть растет, как Сердюченко!
— Ладно, пошли спать.
— Деньги-то за саблю куда дел?
— В «Сбербанк», конечно, такие деньги в квартире не держат.
Глава вторая
— Ну что, давайте прощаться, мушкетеры?! Уже зеленый горит, прощай, Саратов и да здравствует дорога!
— Пиши, Егорка!
— А куда писать-то? На деревню дедушке?
— Отчего же, — Белогорск Амурский.
— Заходите, заходите, товарищи лейтенанты, — заторопила проводница вагона, — отправляемся.
— Так мы не едем, вот только он! Давай, Егорка!
Состав медленно пополз вдоль перрона. Проводница, молоденькая белокурая девушка, пропустив Егора, встала на площадку и, выставив желтый флажок, одной рукой придерживаясь за перила и немного наклонившись, посмотрела в хвост уходящего состава. И в это время появившийся невесть откуда мужчина, шмыгнул между ней и Егором и скрылся, внутри вагона.
— Что, лейтенант, никак проститься не можете? — не поворачиваясь, сказала девушка. — Училище закончили?
