Она брезгливо швырнула трубку на рычажки.
На току тетерев глух и слеп. Распушив веером хвост, упоённый любовью, он никого и ничего не видит кроме своей роскошной тетёрки.
Борислав Львович шагнул дальше. Тяжёлый на ухо, разгорячённый, как тетерев на току, он не слышал даже сигналов, что на том конце провода трубку положили. Он слышал лишь самого себя:
– От двадцати до тридцати пяти мужчина как скрипка. Одна-две минуты настройки, играет, сколько понадобится музыканту. От тридцати пяти до полста – как тромбон. Не играет, а пугает. От пятидесяти до шестидесяти и выше – как футляр, который говорит о том, что там когда-то был инструмент… А женщины так делятся по частям света. От шестнадцати до двадцати – Азия, никем не изведанная, не обжитая, дикая. От двадцати до двадцати пяти – Африка, знойная и пыльная. В следующий десяток – Европа. Заманчивая, но изъезженная вдоль и поперёк. От тридцати пяти до полсотенника – Америка. Любит деньги, живёт с расчёта, но с каждым днём сознаёт, что ей становится хуже. От пятидесяти до шестидесяти – как отдалённая Австралия. А за шестьдесят – холодная, всеми забытая Антарктида… Вот видите, дикая ягодка, вы всеми забытая Антарктида, а я всего-то лишь пустой футляр. Так чего же нам друг друга бояться? У нас не только огня – чаду никакого не будет! Хотя и говорят… О мужчине и женщине, встретившимся в уединённом месте, никто не подумает, что они читают «Отче наш». И напрасно. Разве не так?
Ответа не было.
Он плотней прижал трубку к уху и ясно расслышал чёткие гудки. Ругнув себя глухой тетерей, снова набрал её номер. Она не сняла трубку. В нетерпении выждав минуту, ещё позвонил. Ещё, ещё, ещё…
Она не выдержала, ответила.
Он чинно извинился за пересоленную байку, опять стал звать прийти.
– Ради чего? – чуже буркнула она.
– Ну хотя бы, ненаглядная моя сибирская розочка,[77] ради вашей монографии. Мне из Москвы переслали её на рецензию. Забудьте наши недоразумения, приходите. Раскиньте хорошенько щупальца, подумайте. Всё будет in орtima forma! В наилучшей форме, – голубино подпустил он. – Будем идти, небесная вы воительница, вперёд без колебаний!
Она дрогнула.
Как выпроводили её на пенсию, засела она за монографию. День в день тринадцать лет корпела. Отобрала сто наиболее интересных излечённых больных, написала целую «Войну и мир» о том, как ей удалось их вылечить. По десять лет и больше живут! А Некрасов так совсем обнаглел. За двадцатник забежал!.. И вот теперь всё её будущее, вся её жизнь – в его руках. Всё зависит от того, какую прежде всего он, Кребс, положит цену.
«Ему надлежит изучить мои дела. Но на что я ему сама?»
– Вы так настойчиво зовёте, – сказала она, теряясь, – будто своей настойчивостью хотите дать понять, что от того, приду я или не приду, зависит судьба моей монографии?
– Вы мои мысли всегда читаете как по писаному.
Таисия Викторовна помолчала и, ни слова не уронив, осторожно положила трубку.
Разумеется, всего разговора с Кребсом она не передала Ларисе. Ещё чего! Да при одном воспоминании о делёжке мужчин по музыкальным инструментам у неё покраснели даже уши, не говоря уже о лице, и как хорошо, что была темь, и Лариса не могла видеть её лица. Ларисе она сказала лишь:
– В новом доме, в башне, – может, уже видала, рядом, от нас так наискоску стоит? – дали осенью Кребсу. Звал к себе по поводу монографии… На рецензию ему переслали из Москвы… Я не пошла.
– А это, бабушка, глупо, между нами, девочками, говоря. Или у вас максим не варит? Ради дела не в грех подломить свою гордыньку. Умный, деловой человек меняет свою позицию по обстоятельствам… Может, и в сам деле он почувствовал свою вину? Осознал?… Хотел как лучшéе, а вы испугались, как бы столетний пенёчек – там от мужичка одна реденькая тенька! – не разлучил рекордную девульку с невинностью.
– Не паясничай.
– И не думала. Что ж вы такая пугливая? Знаете, у нас институточки говорят: кто не рискует, тот не живёт. И верно! Везде жизнь, везде что-то да не так, как хочется. А ты вертись, живи, дело делай! Там нехорошо, там нехорошо, там нехорошо. Так и перемалывай это нехорошее в хорошее! Ведь сами талдычили мне старую пословицу: в воде черти, в земле черви, в Крыму татары, в Москве бояре, в лесу сучкú, в городе крючки: лезь к мерину в пузо, там оконце вставишь да и зимовать станешь. Везде несладко, да и к мерину в пузо не влезешь… Загадали, бабунь, загадку… Какую возможность с Кребсом профукали, какую возможность! С досады я прям местами млею… Ну просил мокроносый кобелёк косточку – кинь! Пока б он ворчал в будке над костью, вы б и проскочили в рай. – И с насмешливым укором поддела: – Как не поймёте, что ваш путь в бессмертие начинается у Кребса?! У этого неприбежного людям?[78]
– Скажите! А я и не знала! – сердито бухнула Таисия Викторовна.
– Один тоже не знал… Не обижайтесь, послушайте побаску… Муж в командировке. Со скуки жена завела трёх хахалей. Раз смотрит по телику с одним не то «Время», не то «Это вы можете». Приходит второй. Первого она… Не-ет, кискаблудов своих она, как гоголевская Солоха, не складировала в мешках. Она их на балкон курить спроваживала. Ну, один курит на балконе, второй – некурящий был – тоже курит. За компанию. Бах звонок. На пальчиках к глазку она. Синеньки-зелёненьки сыпанули искры из глаз. Муж! Ай и басурман! Ай и негодяй! Ну панок Подлянкин! До срока прорезался!.. Тебя кто-нибудь звал?!.. Она и третьего шварк на балкон. Ну, муж доволен. Командировка удачная, талы-балы… А трое уже курить не хотят, насосались до одури, все перемёрзли. Из балконников двое были офицеры. Десантники. Смотрят вниз. Говорит один другому: «Зачем влюбленному десантнику с целого девятого этажика прыгать без парашюта?» Второй молчит. Тогда третий, солдат из стройбата, приказал офицерам строиться и повёл строем через комнату. Строго спросил у мужа: «Где здесь дорога на Москву?» Муж опешил, махнул на дверь. Строй спокойно ушёл. Муж долго думал и наконец его прорвало: «Растудыт твою налево! Двадцать пять лет тут живу и не знал, что через мою квартиру проходит дорога на Москву!» Через двадцать пять лет узнал! А вы и через тридцать всё не знаете… Но!.. Простите великодушно за соль, но из постели патрона многие выскакивали в бессмертие! Да… Что горевать об ушедшем поезде? Подождём следующий… Пардон, прождать тоже можно до морковкина заговенья. Без толку можно просидеть все яйца. Нужно самим организовать поезд пораньшéй. И за это берусь я!
– Каким, звоночек, образом? – нарочито умильным голоском спросила Таисия Викторовна.
– Самым прозаическим. Завтра же с утреца махну к Кребсу, к этому гладкому мухомору. Обниму и от избытка чуйств за-ду-шу!
– Только не это! – весело возразила Таисия Викторовна. – Ты в один миг осиротишь меня.
– Странно, – фыркнула Лариса.
– Может быть. Но я вросла в мысль, что где-то есть человек, который долгие-долгие годы неусыпно следит за каждым моим вздохом. Я уже не представляю себя без его внимания в кавычках.
– Интересно, а что думает оказавшаяся одна в лесу раненая пожилая овечка о голодном волке, известном санитаре без халата, без отглаженного белого колпака?
– Всё иронизируешь?… Да, Кребс мне враг. Давнёшний. Вечный. Но знаешь ли ты, что твёрдый, преданный враг ещё не оценённый капитал? Почти бесценный! Смех смехом, а враги всегда подвышали меня. Заставляли быть собранней, наготове. Естественно, я держалась на достойном уровне. Я работала, я жила без помарок. Всю жизнь я им доказывала своё и невольно росла. Не будь врагов, достигла б я того, что достигла? Ой лё-лё… У меня уже в крови: ругают – норма. Подтягивайся. Я спокойна, вся в деле. А вот нечаянно подхвали они меня – это для меня чепе. Я в панике. Я вся перегретый комок нервов, вся насторожку. Где я допустила ошибку? Я ночей спать не буду, но в лихорадке докопаюсь до своей оплошки. Так что хвала моим противникам!
– Конечно! – ядовито подстегнула Лариса. – Несёте вы, бабушка, барабару! Кошка тоже вынуждает мышь держать ушки топориком. Но это вовсе не значит, что мышь от этого счастлива.
– Тоже сравнила…
– Ну по-вашему же, чем хужéе, тем лучшéе?
– Как видишь.
– И, понятно, чем сильнее «доброжелатель», тем лучше вам? Одним словом, вражда – самый надёжный двигатель прогресса?
– А вот с прогрессом пока пшик. Жестокие скачки на месте, – тускло призналась Таисия Викторовна. – Я рвусь вперёд, меня – осаживают. Все при деле…
– Вот вам в итоге и польза от врагов. Однако кре-епко эти бдительные санитары вас мнут. Тридцать лет ни вздохнуть, ни выдохнуть! Не довольно ли? – наливаясь гневом, проговорила Лариса. – Порезвились и – ша! Будя резвиться! Они думают, за вас некому заступиться? А я на что? Завтра в девять ноль-ноль я буду уже у вашего этого преподобного…
– Сразу видно, перегрелась ты в бане, – осуждающе возразила Таисия Викторовна. – На ночь глядя не мели чего зря.
