— Нет, поклянись… обещай, что будешь бороться!
— Успокойтесь, господин подпоручик… Я уже говорю… там видно будет.
Но почему мы бездействуем? Выгрузили нас, как пустые мешки, и всё. Так выбрасывают на свалку мусор. Вокруг нас сущая ярмарка. Обозные части, этапные комендатуры, нестроевые роты, лазареты — все это тянется в тыл, скапливается на этой голой равнине, стремясь сохранить необходимую дистанцию между собой и фронтом. Фронт прогибается, трещит, шатается, словно исполинская стена, готовая каждую минуту рухнуть. Солдаты в глубине души не сожалеют об этом.
Они стосковались по родным селам, по крытым соломой домишкам, по закопченным стенам, грязным дворам, покосившимся плетням, по пыльным деревенским площадям и шумным трактирам, по земле, на которой они работают до изнеможения и в которую затем уходят, и те же волы, на которых они пахали, увозят их в последний путь. Люди стосковались по родному солнцу, гревшему их с детства, по рекам, где купались, по колодцам, у которых встречались с девушками и щипали их за упругие бедра, наконец, по женам своим, с их мужицкой бранью, нестираными рубахами и теплой плотью, — так надоела им эта нескончаемая война, сидение в тесных, залитых водой окопах, треск пулеметов и тупость начальства.
Вдруг с дороги послышался чей-то голос:
— Эй, вы там, кто такие? Чего ждете?
Я оглядываюсь. Офицер и двое солдат. Комендантский патруль, должно быть. За движением по дороге установлено строгое наблюдение. Проходят беспорядочные группы солдат о винтовками на плечах и гранатами за поясом, но никто их не спрашивает, кто они и куда идут. Мы безоружны и потому представляем собой легкую добычу.
— Идите-ка сюда!
Я с трудом выбираюсь на шоссе. Подпоручик остается по-прежнему неподвижным.
Офицер — тучный, упитанный, весь перепоясанный ремнями, энергичный — настроен по-боевому. Объясняю ему, кто мы такие. Как так начальники удрали? Могут ли люди долга, офицеры, удрать? Он даже и слышать об этом не хочет. Это невозможно.
— А ну-ка, пожалуйте в комендатуру! Пока не наведем оправок, никуда вас не отпустим.
Но тут произошло нечто такое, что отвлекло внимание подозрительного офицера. На дороге показалась воинская часть, батарея, по-видимому, но какая-то необычная — вперемежку с обозными телегами; кони, как и люди, отощали, все тащатся медленно, как похоронная процессия. Куда они идут? Кто ведет их?
— Где командир? — спрашивает офицер.
— Сзади, — равнодушно отвечает один из солдат.
— Я тебе дам «сзади», скотина этакая! Почему отвечаешь не по уставу?
— Так точно, господин капитан, — повторяет солдат, — командир роты сзади.
Офицер был только поручиком, но не имел ничего против того, что его назвали «капитаном».
Батарея проползла мимо, однако никакого начальства сзади не оказалось. Последние из солдат также подтвердили, что командир батареи сзади.
— А вы откуда едете?
— С передовой, господин поручик.
— Куда?
— Не знаем, господин поручик. Говорят, что идем к Белоградчику, к старой сербской границе.
Офицер недоволен. Вид солдат, исхудавших, молчаливых, неряшливых, возмущает его воинственную душу. Он снова возвращается к нам.
— А с вами что делать?
Подпоручик Костов тоже притащился сюда. Он стоит, опираясь на палку, сгорбленный, обессилевший. Наш вид не внушает ни симпатии, ни доверия. Офицер отступает на шаг и меняет свое решение. Лучше ему не связываться с нами. Обернувшись к какому-то солдату, он безучастно приказывает:
— Отведи их в холерный лагерь.
Мы переглядываемся. Милан отрицательно качает головой.
— Но, господин поручик, нам нужно добраться до Царварицы. Там — наша часть.
— Ничего, ничего. Вас переправят туда из лагеря. Я не могу предоставить вам телегу. Не располагаю таковой.
И, махнув рукой, удаляется.
Солдат, помявшись в нерешительности, предлагает:
— Пойдемте.
— Нет, — сиплым шепотом, едва слышно заявляет подпоручик Костов. — Я не двинусь о места: знаю я эти холерные лагери.
— Но, господин подпоручик, приказ, сами понимаем те… Да и лазарет там.
Какое-то время мы колеблемся. Куда тут идти? Солнце уже клонится к закату, ночь застигнет нас в пути, голодных, беспомощных. Да мы не в силах пройти и двухсот шагов. Но что остается делать? Может быть, там нас напоят горячим чаем, дадут телегу; возможно, не перевелись еще добрые люди на свете. Мы думаем об одном и том же, с одного взгляда понимаем друг друга…
Трогаемся в путь.
— Где же этот лагерь? — спрашивает подпоручик.
— Вот тут, за холмом, — отвечает солдат.
— Это «вот тут» меня совершенно не радует, — замечает больной офицер. — «Вот тут», «вот тут», а на самом деле — на том свете.
Он прав. Взявшись под руки, мы еле плетемся по пыльной дороге. Солдат шагает впереди. Время от времени оборачивается, чтобы подбодрить нас.
— Еще немного, господин подпоручик. Совсем близко, вон там за поворотом.
По обе стороны дороги расположились тыловые части; солдаты лениво двигаются, носят воду, подковывают лошадей, строгают доски, стучат, куют с тем тяжелым равнодушием, которое выражается в словах: «Царскому оброку нет конца и сроку».
Вот и поворот, а лагеря все не видно.
— Нет, не моту больше, — мучительно простонал Милан Костов, — давай немного передохнем.
Садимся у дороги. Солдат глядит на нас с состраданием и скрытым беспокойством — он тоже слышал о холере и ее прелестях.
— Ты откуда родом, браток? — спрашиваю я, чтобы прервать молчание.
— Из Софии.
— Это видно.
— Почему?
— Чувствуется, что ты бывалый паренек, вращался среди настоящих людей.
— Да здесь… все одинаковы…
— Давно в солдатах?
— Десять месяцев.
— В боях участвовал?
— Нет, меня сюда приписали, к комендатуре.
— А, не иначе как у тебя какой-нибудь заступник-дядюшка имеется. Валяй спасай свою шкуру.
Моя шутка задевает его. Вытирая пот со лба, он возражает:
— Я просился на фронт, да по дороге задержали.
— А в чем ваша работа состоит?
— Дезертиров ловим, задерживаем солдат, которые без приказа в Болгарию возвращаются.
— Смотри-ка, и много таких?
— А как же, находятся, каждый день кого-нибудь задерживаем…
Он торопит идти дальше. Это и в наших интересах — скорее дойти до места.
— Известно ведь вам, что это за люди. Как шесть часов — все разбегаются. Доктора спешат сесть за карты, а фельдшера — в нестроевую роту выпить с каптенармусом.
Делать нечего, надо двигаться. Солнце припекает нам спины, впереди по дороге ползут наши длинные тени. Снова поворот — и снова разочарование.
— Где же твой лагерь, братец? — с отчаянием в голосе спрашивает подпоручик.
— Да вот он! — отвечает солдат, указывая рукой в низину.
Перед нами в поле белеет несколько палаток. Это холерный лагерь. Да, но до него по меньшей мере два километра, а мы уже еле передвигаем ноги.
— Ох, — стонет Милан. — Так я и знал! Болгарин ведь ни черта не смыслит в расстоянии. Я больше не могу.
Он садится у обочины дороги, вернее, падает и растягивается на сухой, колючей траве.
Солдат в нерешительности. Он видит, что мы больны, вконец измучены, и старается ободрить нас, придать нам сил.
— Еще немного, господин подпоручик. Через пять минут будем на месте.
Мы берем подпоручика под мышки и тащим вперед. У меня больше сил, чем у него, хотя кружится голова и двоится в глазах.
— Слушай, — говорю я солдату, — ты не бойся, это не опасно! Руки перед едой не забудь вымыть — только и всего!
— Да чего мне бояться… Дойти бы только поскорее.
Солнце тонет на западе. Война, сражения, смерть — все осталось позади. Словно было это давно, очень давно, словно мы перешли в другой мир и нить, связывающая нас с жизнью, вот-вот оборвется.
Голова Милана бессильно склоняется мне на плечо. Ноги у него подкашиваются, он повисает на мне, и я едва не валюсь вместе с ним.
Мы опускаем его посреди дороги и беспомощно переглядываемся.
2
— Что это за люди?
— Больные, господин унтер.
— Зачем ты притащил их? Что нам, своих не хватает?
— Комендант их сюда направил, господин унтер.
— Пусть он себе на шею их посадит, так и передай!
Такой разговор ведут между собой солдат, робко просунувший голову в палатку, и человек, находящийся внутри ее; при тусклом свете закопченного фонаря он роется в каких-то бумагах.
— Вот видишь эти списки, — снова послышался его голос, — здесь и живые и мертвые, но кто из них жив и кто умер — сам черт не разберет…
