— Простите, сэр, этого у нас нет.
— Как? Нет слоновых ушей? Не может быть! — Роджерс повернулся к Бэббиту: — Слыхали? Педро говорит, что у них слоновые уши все вышли!
— Разрази меня гром! — сказал человек из Спарты, с трудом сдерживая смех.
— Что ж, Карло, в таком случае принеси мне телячью ногу и пару бушелей жареной картошки, да и горошку подкинь, — продолжал Роджерс. — Наверно, у вас там, в далекой знойной этой самой, все итальяшки добывают свежий горошек прямо из консервных банок, верно?
— Нет, сэр, в Италии растет прекрасный горошек.
— Да неужели? Джорджи, слыхал? В Италии свежий горошек растет прямо на грядках! Ей-богу, век живи — век учись, Антонио, если только выживешь и сил хватит! Ладно, Гарибальди, тащи-ка сюда на палубу бифштекс с двумя стопками картошечки, чтобы хрустела, компрехене-ву[22], Микелович Анджелони?
Потом Эльберт Уинг долго восторгался:
— Ей-богу, У.-А., загнали вы этого итальяшку в тупик! Ни черта он не понял!
Тут Бэббит нашел объявление в «Монаркском вестнике» и прочел его вслух под смех и аплодисменты:
Старый Колониальный Театр
ТРЯХНИ СТАРИНОЙ!
ПТИЧКИ ПЕВЧИЕ
Хор хорошеньких херувимов!
Купальщицы в комедии
Пит Менутти
со своими
Чудо-крошками!
Подходи, Бенни, бери билет, лучших девушек не было и нет! Наш городишко таких не видал, все спешите в этот зал! Каждая ножка взмахнет немножко — и ты уж лег у этих ног! Вот какой ты получишь процент: сто одиннадцать веселья на каждый цент! Сестры Кальроза свежей, чем роза, даже за тень их не пожалеешь денег! Джоку Зилберштейну не занимать перца, будете смеяться от всего сердца! Зрители даже вскакивают с мест: вот это чечетка — Джексон и Вест! Смотри, как играют и передом и задом в нашем оркестре Провен и Ладам. Итак, друзья, зевать нельзя! Слушай, что птичка чирикнула с крыши: все читайте наши афиши! [23]
— Сочно! — сказал Бэббит. — Видно, лакомый кусочек этот театр! Пошли все вместе, а?
Но они еще долго медлили и никак не решались уйти. Тут за столиками они сидели развалясь и твердо упираясь ногами в пол и поэтому чувствовали себя в безопасности, но все-таки их качало и было страшно пуститься в опасное плавание по скользкому паркету длинного зала, под взглядами других гостей и слишком внимательных официантов.
И когда они наконец решились встать, столики кидались им под ноги, и они пробовали прикрыть смущение тяжеловесными шутками в гардеробной. Когда гардеробщица выдавала им шляпы, они улыбались ей в надежде, что она, как беспристрастный и опытный судья, поймет, что имеет дело с настоящими джентльменами. Они ворчали друг на друга: «Чья это дырявая покрышка?», или: «Бери ту, что получше, Джорджи, а я прихвачу, какая останется», — и заплетающимся языком приглашали гардеробщицу: «Пойдем-ка с нами, крошка! Такой вечерок закатим, что закачаешься!» Каждый пытался дать ей на чай, перебивая остальных: «Нет! Погоди! Вот! Я уже достал!» И все вместе дали ей целых три доллара.
XI
Они сидели в ложе театра, задрав ноги на барьер, с шиком куря роскошные сигары, и смотрели, как двадцать накрашенных, усталых и безнадежно респектабельных пожилых тетушек задирали ноги в примитивных па шантанного танца, а комедиант-еврей издевался над еврейским народом. В антракте они встретились с другими одинокими делегатами. Все вместе — человек двенадцать — они отправились в кабачок «Душистый бутон», где душистые бутоны были сделаны из пыльной бумаги и развешаны гирляндами в низком зале и где воняло, как в заброшенном хлеву, использованном не по назначению.
Здесь виски подавали уже открыто, прямо в стаканах. Два-три клерка, мечтавшие в день получки сойти за миллионеров, танцевали в узком проходе между столиками с телефонистками и маникюршами. В фантастической пляске кружились профессиональные танцоры — молодой человек в отлично сшитом фраке и тоненькая, словно обезумевшая девушка в изумрудном шелку, с рыжими волосами, взметенными, как пламя костра. Бэббит попытался танцевать с ней. Он шаркал по полу не в такт бешеной музыке, настолько отяжелевший, что его трудно было вести, и его так качало, что он наверно упал бы, если б девушка не поддерживала его тонкой, но сильной и доброй рукой. Он ослеп и оглох от скверного контрабандного алкоголя, он не видел ни столиков, ни лиц. Его закружила эта девушка, эта теплая, гибкая молодость.
А когда девушка решительно отвела его ко всей компании, он вдруг, по какой-то совершенно неожиданной ассоциации, вспомнил, что его бабка по матери была шотландкой, и, откинув голову, закрыв глаза и восторженно раскрывая рот, медленно, густым басом запел «Лох Ломонд»{37}.
После этого его растроганное и умиленное настроение вдруг испортилось. Представитель Спарты заявил, что он «поет, как сапог», и десять минут Бэббит мужественно и громко бранил его заплетающимся языком. Все требовали виски, пока хозяин заведения не объявил, что пора закрывать. Но Бэббита жгла и терзала жажда более грубых удовольствий. И когда У.-А. Роджерс протянул: «А что, если нам отправиться к девочкам?» — он бурно выразил одобрение. Перед уходом трое из них уже тайно назначили свидание девушке в зеленом, танцевавшей с ними за плату, она ласково соглашалась: «Да, да, миленький!» — со всем, что ей предлагали, и тут же начисто забывала о них.
Когда они проезжали по окраинам Монарка, по улицам, где ютились коричневые деревянные домишки рабочих, безликие, как тюремные камеры, когда их машины неслись мимо товарных складов, казавшихся этой пьяной ночью огромными и жуткими, когда подъезжали к дому с красными фонарями, откуда слышалось дребезжание пианолы и жеманный визг толстых женщин, Бэббиту становилось все страшней. Он готов был выскочить из такси, но все его тело пылало медленным огнем, и он пробормотал: «Уходить поздно!» — понимая, что ему уходить не хочется.
Между прочим, тут произошел, как им показалось, очень смешной случай. Биржевик из Миннемагенты заявил:
— Монарк куда веселее вашего Зенита. Разве у вас, зенитских толстосумов, есть такие заведеньица, как это?
Бэббит взбесился:
— Наглая ложь! В Зените все есть! Можете мне поверить, у нас всяких этих домов, и кабаков, и притонов больше, чем в любом городе штата!
Вдруг он понял, что над ним смеются, полез в драку, но потом все забыл и окунулся в мутную неудовлетворенность нечистых переживаний, каких он не знал со студенческих времен…
Утром, возвращаясь в Зенит, он чувствовал, что его тяга к бунту была частично удовлетворена. Он погрузился в блаженное раскаяние. Все раздражало его. Он даже не улыбнулся, когда У.-А. Роджерс пожаловался:
— Ох, голова болит! Ну и божье наказание это утро! Слушай! Я знаю, в чем дело! Вчера кто-то нарочно подлил спирту в мое виски!
Семья Бэббита никогда не узнала о его приключениях, и никто в Зените, кроме Роджерса и Уинга, об этом не узнал. Он даже сам себе ни в чем не признавался. И если были какие-нибудь последствия — они так и остались в тайне.
I
Этой осенью некий мистер У.-Г. Гардинг{38} из Мэриона, штат Огайо, был избран президентом Соединенных Штатов, но Зенит меньше интересовался общенациональной избирательной кампанией, чем местными выборами. Хотя Сенека Доун был адвокатом, окончившим университет, его кандидатуру в мэры города неожиданно выставили рабочие организации. Противодействуя этому, демократы и республиканцы объединились вокруг Люкаса Праута, фабриканта пружинных матрацев, слывшего весьма здравомыслящим человеком. Мистера Праута поддерживали банки, Торговая палата, все уважаемые газеты и мистер Джордж Ф. Бэббит.
Бэббит возглавлял избирательную комиссию района Цветущих Холмов, но там все обстояло благополучно, а он рвался в бой. После речи на съезде о нем пошла слава, как о хорошем ораторе, поэтому объединенная избирательная комиссия демократов и республиканцев послала его в Седьмой избирательный участок и в Южный Зенит — выступать на небольших собраниях перед рабочими, клерками и их женами, которые еще не знали, как использовать недавно обретенное право голосования. Бэббит и тут прославился, и его слава длилась несколько недель. Иногда на собрания, где он выступал, являлись репортеры, и потом в газетных заголовках сообщалось (хотя и не очень крупным шрифтом), что «Джордж Ф. Бэббит выступал под горячие аплодисменты» и что «выдающийся коммерсант изобличил пороки Доуна». Однажды в иллюстрированном приложении к «Адвокат-таймсу» появилась фотография Бэббита и еще десятка других дельцов с подписью: «Ведущие финансовые и коммерческие деятели Зенита, которые поддерживают Праута».
Бэббит заслужил эту славу. Избирательную кампанию он проводил блестяще. Он в нее верил, он был убежден, что сам Линкольн — будь он жив — агитировал бы за мистера У.-Г. Гардинга (если только Линкольн не оказался бы в Зените, где он, наверное, выступал бы за Люкаса Праута). Разговаривал Бэббит с аудиторией без всяких дурацких околичностей: Праут — воплощение честности и трудолюбия, Сенека Доун — воплощение самой низкой лени, — и ваше дело, кого из них выбрать. Широкоплечий, громкоголосый, сам Бэббит, безусловно, был Славным Малым и — редкое качество! — по-настоящему хорошо относился к людям. Даже к простым рабочим он относился довольно хорошо. Он хотел, чтобы им платили как следует, для того чтобы они могли много платить за квартиры — но, конечно, при условии, что не будут нарушены законные прибыли акционеров. Обуреваемый благородными порывами и радуясь открытию, что он — прирожденный оратор, Бэббит умел завоевать расположение аудитории и со всем пылом отдавался избирательной кампании, прославившись не только на Седьмом и Восьмом участке, но даже кое-где и на Шестнадцатом.
