Теперь, когда донья Лиленд умерла, Лино Лусеро мог позволить своему сердцу говорить о любви к ней. Донья Лиленд пахла так, как пахнет ореховое дерево, когда его пилишь; пахла и сверкала, как орешник под зубьями пилы.
«Спасибо, Лино…»- сказала она в тот раз, когда он снимал ее с лошади, уперев костылями свои руки ей под мышки, так, чтобы пальцы легонько задели грудь. Догадывалась ли она о чем-нибудь? Сказала только: «Спасибо, Лино».
«Не стоит благодарности, донья Лиленд», — ответил он хрипло; горло сдавило, сердцу стало тесно в груди.
«Там акула, берегитесь».
Это сказал он в другой раз. Донья Лиленд купалась с супругом в устье реки. Лино, пораженный ее красотой, бросился в воду и, будто оберегая от опасности, прижал донью Лиленд к себе.
Трус! Почему же, когда ее везли мертвую, у него не хватило духу поцеловать прядь огненно-золотых волос, выбившуюся из-под белого савана, которым прикрыли труп в то утро, когда буйствовал ураган?
После того как документ скрепили подписями, конвоиры предложили наследникам и остальным сеньорам пройти в столовую служащих Компании, где было расставлено угощение: виски, ликеры, вина и сандвичи. Заправилы Компании похлопывали новых миллионеров по спине, как жеребцов, которые вдруг перестали бегать на четырех ногах и начали ходить на двух.
Отметив торжественное событие, все вышли на свет улиц, а потом погрузились в Темь дорог. Люди и светлячки. Самолет на ярко освещенной посадочной площадке казался большой птицей из серебряной фольги.
Вечером народ группками стекался к «Семирамиде», усадьбе братьев Лусеро, стоявшей на том самом месте, где Аделаидо, их отец, построил дом столько лет назад, сколько стукнуло теперь Хуану и Лино. Несмотря на свой возраст, «Семирамида» казалась игрушечной, словно была закончена только вчера. Много изменений и обновлений произведено за это время, и все для того, чтобы строение не рухнуло; его расширили, заново отстроили, хотя дом будто бы и не старел, — на побережье ничто не стареет: все слишком быстро изнашивается и, как здешние люди, не дряхлея, вдруг падает замертво.
От того дома, который некогда воздвиг тут своими руками Аделаидо Лусеро, окрасив стены в розовое, а цоколь в желтое — так была одета Росалия де Леон в день их знакомства: блузка розовая, юбка желтая, — осталось одно воспоминание. По мере того как увеличивалась семья, дом рос вширь и ввысь: пришлось перекрыть крышу, сменить стропила и вообще все перестроить, а «на самый последок», как выразился Хуанчо, надо было еще переложить две стены, чтобы разместить обе семьи, его и Лино, — Росалио Кандидо был холост и не требовал отдельного помещения. Правда, перестройка, не оставлявшая камня на камне от старого дома, была произведена только со смертью матери: старуха всегда плакала, слыша разговоры о том, что надо разобрать и поднять потолки, увеличить комнаты, расширить галерею, сделать выше кухню…
После оглашения завещания народ толпами двинулся к «Семирамиде». Одни освещали себе путь электрическими фонариками, другие — большими фонарями и яростно-яркими смоляными факелами. Сопровождаемые конвоирами наследники во главе с Лино подошли к дому, и вдруг все они — и Лино, и его братья, и остальные — утонули в объятьях людей: со ступеней лестницы, ведущей в галерею, каскадом хлынула на них толпа.
— Ни стыда нет, ни совести у этих сеньоров гринго, — жаловался комендант Тояне. — Потому-то я и носа не высунул из кабинета. Представьте себе: читать такое завещание и не создать никакой торжественной обстановки. Все у них так — с кондачка.
— Пышности захотел мой комендант…
— «Мой» оставь при себе, Тояна, я никому не принадлежу.
— Ну, тогда сеньор комендант…
— Ну, нет. «Сеньор» тоже оставь при себе: сеньор, господь наш, сидит на небе одесную от бога-отца.
— Ну, тогда комендант…
— Вот так мне больше нравится. Не надо ни «мой», ни «сеньор». И захотел я не пышности, а церемонии. То, что они там проделали — огласили завещание, — я мог бы и в комендатуре сделать. Да уж дело известное. Судьишка этот из кожи лезет, только бы им угодить: он, наверное, и надоумил их так устроить. И сделать-то как следует не сумели. Хоть бы минутой молчания почтили господ, оставивших наследство.
Комендант пожал руку Лино Лусеро, а Тояна поспешила навстречу Бастиансито, которого просила в комендатуре о выкупе «одной штуковинки».
Гитары братьев Самуэлей, маримба, принесенная из деревни, и трубы бродячих циркачей-музыкантов громыхали вовсю, изгоняя тишину. С музыкантами пришли три канатных плясуньи и два клоуна. Плясуньи украсили волосы испанскими гребнями, а плечи прикрыли мантильями, — кроме них, никто так не кутался в эту адскую жару. У клоунов, «Банана» и «Бананчика», были белые лица, насурьмленные брови, лиловые губы и желтые уши.
— Алькальд циркачек себе привел… — заметил мальчишка, взобравшийся на кокосовую пальму, чтобы ничего не упустить из праздничного зрелища.
— Вон та, которая с ним говорит, самая бедовая…сказал другой.
— А вон идут «Гнусавый» и Тоба… — послышался голос с высоты.
— Сверху небось лучше видно? — спросил кто-то. Я очень низко сижу, сейчас переберусь на другое дерево.
— Ха, слюнтяй, ты и так в штаны наложил со страху…
В ветвях пальм, — будто на кокосовых орехах вдруг прорезались глаза, торчали грозди голов; головы сначала были скрыты тенью, потом осветились зажженными вокруг дома огнями и вспышками петард, взрывавших глубокую синюю ночь.
Поло Камей, телеграфист, запускал петарды, поджигая их сигарой, большей, чем он сам, и, когда они трещали в высоте, он слушал, слушал, слушал, пытаясь расшифровать телеграмму, которую посылали огненные сверчки в бесконечность.
— Стреляем азбукой Морзе! — кричал он, начиняя очередной петардой раскаленную, вонючую, дымящуюся ракетницу. — Вот так мы сообщаем на Марс о том, что эти парни стали миллионерами…
— Мульти… Извините, дон Полито, мультимиллионерами!.. — поправил его помощник, подававший петарды, принадлежность любого празднества.
— Thirteen…[80] — воскликнул Роберт Досвелл.
— Yes, thirteen[81], - подтвердил Альфред, второй близнец.
— Что вы считаете? — спросил управляющий.
— Петарды… — ответил Мейкер Томпсон. — Я тоже их считаю!
— Какие же вы игроки, друзья? — сказал управляющий. — Когда я играю, я ничего не слышу, не вижу, не ощущаю; я с головой в комбинациях… На какие карты хотите поставить?..
— Уж не держит ли он их в руках, — пробормотал один из близнецов, — мы бы сыграли на тузах…
До дома управляющего долетало эхо праздника в «Семирамиде». Веселье было в разгаре, и его отзвуки слышались всюду. Время от времени игроки протягивали руки, чтобы взять виски, лед, содовую воду со столика на маленьких колесах, катавшегося вокруг них. Два вентилятора взбалтывали воздух. Ветер немного мешал игре, подхватывая и кружа карты. Но лучше ловить в воздухе карты, чем терпеть ночную духоту, давящую жару, словно вся земля помещена в одну большую печь.
Отрывистые фразы. Грохот отодвигаемых стульев. Сонное вращение лопастей вентиляторов — пропеллеров самолета, который никогда не оторвется от земли. Тасовать, сдавать, брать… Щелканье переключателя автоматического охлаждения.
Караул сменялся в полночь. Другие шаги других людей в одном и том же марше, круговом марше до восхода солнца. Они охраняли здания «Тропикаль платанеры», обвитые проволокой, закупоренные железными дверями.
Только что прошли ямайцы, работавшие на фабрике льда. Одна из сторожевых собак бросилась на старого ямайца и разодрала ему в клочья руку. Старик вернулся на фабрику, обливаясь кровью, и люди стали прикладывать к ране куски льда. Кровь не свертывалась. Шла и шла. Все сильней и сильней. Кто-то засмеялся. Засмеялся. Смех несся из дома, окутанного тьмой. Смех и в то же время не смех: в доме не хохотали, а издевательски хихикали. То хихикал Хуамбо Самбито, глядя, как кровь смешивается с тающим льдом. Чудной цвет — клубничного или гранатового сока. Стакан такой же крови принес он сеньорите Аурелии в Бананере тем вечером, когда уехал археолог. Тогда сам он был молод, молода была дочка хозяина и хозяин был не так стар.
Работа на фабрике льда шла полным ходом. Внутри слышался шум бесконечного водопада, и под этим водопадом, под монотонным упорным дождем, внизу, как ткацкие челноки, плясали корытца. Лед не делают, его ткут. Ткут из дождевых нитей. В какое-то мгновенье водяная нить стекленеет; застывают, падая, ее резвые молекулы и превращаются в хрустальную слезу — в еще одну и еще — в ряды столбиков, которые, смерзаясь, становятся глыбой.
— Это ты смеялся? — спросил у Хуамбо молодой ямаец.
— Да. Ну и что?..
— У тебя злое сердце. Старику больней от твоего смеха, чем от укуса пса. Он заплакал, слыша твой смех. Зачем ты смеялся?
