Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные

— Хорошо. Сегодня я у него обедал.

— Выдающаяся личность, — серьезно констатировал Блокмэн. — Замечательный образец настоящего американца.

Жену Энтони нашел в гамаке на веранде, сладострастно поглощающую сандвич с помидором и лимонад. Она вела оживленную беседу с Таной на одну из замысловатых тем, которых у японца имелось в избытке.

— В моей старане… — Мгновенно узнал Энтони любимое японцем вступление. — Люди все время кушать рис… потому что нет… Нельзя кушать чего нет. — Если бы не ярко выраженные национальные черты, можно было подумать, что все сведения о родине Тана черпает из американских учебников географии для начальных школ.

После того как уроженца Востока вынудили прервать словоизлияния и выдворили на кухню, Энтони вопросительно взглянул на жену.

— Все обошлось, — объявила Глория с сияющей улыбкой. — И я удивлена даже больше, чем ты.

— Точно?

— Да! Точнее не бывает!

Оба бурно радовались вновь обретенной возможности ни за что не отвечать. Затем Энтони рассказал жене о предложении поехать за границу и что ему чуть ли не стыдно ответить отказом.

— А ты что скажешь? Только честно.

— Но, Энтони! — В глазах Глории застыл испуг. — Ты и правда хочешь ехать? Без меня?

Энтони поник лицом. Услышав вопрос жены, он понял, что уже слишком поздно. Вокруг него обвились нежные, душащие в объятиях руки Глории, ведь свой выбор он сделал год назад в номере отеля «Плаза». А сейчас имеет дело с пережитком тех лет, когда в голову еще приходили подобные мечты.

— Что ты, Глория! — лгал он в порыве озарения. — Разумеется, нет! Я вот думал, что ты могла бы поехать сестрой милосердия или еще кем-нибудь. — Тут же мелькнула мысль, приходил ли деду в голову такой поворот дела.

Глория улыбнулась, и Энтони в который раз удивился, как она прекрасна, изумительная девушка сказочной свежести с такими ясными и искренними глазами. Глория с поразительной живостью ухватилась за предложение и, подняв его над головой, словно сотворенное своими руками солнце, грелась в его лучах. И, не теряя времени, набросала краткий план их удивительных совместных приключений на войне.

После позднего ужина, пресытившись разговорами, она начала зевать. Желание что-либо обсуждать пропало, и Глория, растянувшись на кушетке, до полуночи читала «Пенрод». Энтони же, после того как отнес жену на руках в спальню, как и полагается романтическому влюбленному, еще долго бодрствовал, обдумывая события прошедшего дня, испытывая при этом легкую злость на Глорию и неудовлетворенность.

— Ну и что мне теперь делать? — завел он разговор за завтраком. — Вот мы уже год женаты, а все бестолково суетимся и даже досуг свой организовать не умеем.

— Да, тебе непременно надо найти занятие, — согласилась Глория, которая с утра пребывала в добродушном и разговорчивом настроении. Подобные беседы были не в новость, но, поскольку главная роль в них отводилась Энтони, Глория старалась их избегать.

— Не то чтобы меня терзали угрызения совести по поводу работы, — продолжал Энтони. — Но любимый дедушка может умереть завтра — или с тем же успехом прожить еще лет десять. А мы, тратя больше, чем позволяет доход, приобрели всего лишь машину, на которой ездят фермеры, да кое-что из одежды. Платим за квартиру, в которой прожили всего три месяца, и снимаем этот домик в глухой провинции. Часто нам становится скучно, но мы и пальцем не пошевелим, чтобы познакомиться с кем-нибудь, помимо толпы, все лето слоняющейся по Калифорнии в спортивных костюмах, в ожидании смерти одного из родственников.

— Как сильно ты изменился! — заметила Глория. — А ведь когда-то сам говорил, что не понимаешь, почему американец не способен с изяществом предаваться лени.

— Черт побери, тогда я не был женат! И ум работал в полную силу, а сейчас крутится и крутится, как шестеренка, которой не за что зацепиться. И вообще я считаю, что если бы не встретил тебя, то сумел бы чего-то добиться в жизни. Но с тобой праздное времяпровождение приобретает такое очарование…

— Ах, значит, во всем виновата я?!

— Я не то имел в виду, ты же знаешь. Но мне уже скоро двадцать семь и…

— Ох, — с досадой перебила Глория, — ты наводишь на меня тоску! Говоришь так, будто я возражала против твоей работы или мешала!

— Глория, я просто размышлял! Неужели нельзя обсудить…

— А по-моему, у тебя должно хватить силы воли решить…

— …обсудить с тобой без этих…

— …решить свои проблемы, не тревожа меня. Ты много говоришь о необходимости работать. Вот я могу спокойно тратить больше денег, но я же не жалуюсь. Работаешь ты или нет, я все равно тебя люблю.

Ее последние слова упали мягким пушистым снежком на промерзшую землю, но в тот момент супруги не прислушивались к словам друг друга. Оба занимались утверждением своей позиции, на которую наводили глянец, стараясь придать безупречный вид.

— Но я же работал. — Со стороны Энтони было опрометчиво выдвигать это прибереженное про запас оправдание. Глория рассмеялась, не то шутливо веселясь, не то издеваясь. Склонность мужа к софистике вызывала негодование, и в то же время она восхищалась беззаботностью Энтони. И никогда бы не поставила ему в вину праздное времяпровождение, пока делалось это искренне, с твердым убеждением, что ни одно занятие не стоит того, чтобы на него тратились силы.

— Работа! — фыркнула Глория. — Ах ты, бедняжка! Обманщик! Работа — это наведение порядка на письменном столе с последующей установкой лампы. Потом затачиваются карандаши, и то и дело слышишь: «Глория, прекрати петь! И убери отсюда этого проклятого Тану!» Или вот еще: «Давай я прочту тебе вступление. Я не скоро закончу. Не жди, ложись спать». И чрезмерное потребление чая и кофе. На этом дело и заканчивается. А через час карандаш уже не скрипит, ты достал книгу и что-то «ищешь». Потом начинаешь читать, зеваешь… И наконец ложишься спать и без конца ворочаешься в кровати, так как накачался кофеином и уснуть не можешь. Спустя пару недель спектакль повторяется.

Энтони стоило большого труда сохранить жалкие остатки достоинства.

— Ну, ты, мягко говоря, преувеличиваешь. Ведь прекрасно знаешь, что я продал очерк во «Флорентайн», и он вызвал большой интерес, учитывая тираж «Флорентайн». И кроме того, Глория, ты сама видела, как я сидел до пяти утра, когда заканчивал работу над очерком.

Глория погрузилась в молчание, бросая мужу спасительную веревку. Если он не самоубийца, то вешаться не станет, а ухватится за ее конец.

— Во всяком случае, — вяло подвел итог Энтони, — мне действительно хочется поработать военным корреспондентом.

Глория полностью соглашалась с мужем. Оба были озабочены, их желания совпадали, и они с жаром уверяли в этом друг друга. Вечер закончился на прочувствованной ноте. Говорили о прелестях досуга, плохом здоровье Адама Пэтча и любви во что бы то ни стало.

— Энтони! — неделю спустя окликнула мужа сверху Глория. — К нам кто-то приехал.

Энтони лежал, развалившись в гамаке, на залитой пятнами солнечного света южной веранде. Машина иностранной марки, большая и внушительная, припала к земле у края дорожки, как зловещий гигантский жук. Энтони приветствовал мужчина в мягком костюме из чесучи и кепке в тон.

— Здравствуйте, Пэтч. Вот проезжал мимо и решил заглянуть.

Это был Блокмэн, как всегда ставший за это время чуточку импозантнее, с более утонченными интонациями в речи и более убедительной непринужденностью манер.

— Рад вас видеть. — Энтони повысил голос и крикнул в направлении увитого виноградом окна: — Глория! У нас гость!

— Я принимаю ванну, — любезно откликнулась Глория.

Оба мужчины с улыбкой признали неоспоримость такого алиби.

— Она сейчас спустится. Пойдемте на боковую веранду. Хотите выпить? Глория вечно сидит в ванной. Сегодня уже третий раз.

— Жаль, что она живет не в Саунде.

— Мы не можем себе позволить такую роскошь.

Из уст внука Адама Пэтча Блокмэн воспринял фразу как обычную шутку. Через четверть часа, которую мужчины провели, состязаясь в остроумии, появилась Глория, свежая, в накрахмаленном желтом наряде, наполняя все вокруг жизнерадостной энергией.

— Хочу произвести сенсацию в кинематографе, — заявила она. — Слышала, Мэри Пикфорд получает миллион долларов в год.

— А знаете, у вас бы получилось, — поддержал Блокмэн. — По-моему, вы бы прекрасно смотрелись на экране.

— Ты позволишь, Энтони? Если буду играть целомудренных девушек?

Беседа продолжалась в высокопарной манере, а Энтони в душе изумлялся, что его с Блокмэном эта девушка когда-то возбуждала и будоражила душу, как никто другой на свете. И вот сейчас все трое сидят рядом, напоминая не в меру добросовестно смазанные механизмы. И нет ни противоречий, ни страха, ни восторга, просто густо покрытые эмалью крошечные фигурки, надежно укрывшиеся за своими радостями в мире, где война и смерть, тупость и доблестная жестокость окутывают континент дымными клубами кошмара.