Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные

— С какой стати? — Разумеется, он понимал с какой, но, подстрекаемый гордыней, к которой примешивалась неуверенность, считал, что непременно должен ее удержать.

— Я еду домой, понимаешь? И ты меня отпустишь!

— И не подумаю.

Глаза Глории горели гневом.

— Хочешь устроить здесь сцену?

— Сказал же: ты никуда не поедешь. Устал от твоего вечного эгоизма!

— Я всего лишь хочу домой. — Из глаз Глории выкатились две сердитые слезы.

— На сей раз будешь делать то, что говорю я.

Очень медленно ее фигура распрямилась, голова откинулась назад в жесте бесконечного презрения.

— Ненавижу тебя! — Тихие слова просачивались ядом сквозь крепко сжатые зубы. — Отпусти меня! Ох, как я тебя ненавижу! — Она снова попыталась вырваться, но теперь Энтони схватил ее за обе руки. — Ненавижу! Ненавижу!

Ярость жены поколебала решимость Энтони, но он понимал, что зашел слишком далеко и отступать поздно. Он всегда уступал Глории, и, похоже, в душе она презирала мужа. А сейчас она, конечно, испытывает ненависть, но потом станет восхищаться его силой и властностью.

Приближающийся поезд дал предупредительный гудок, и тот с манерным переливом прокатился по сияющим голубым рельсам. Глория не оставляла попыток вырваться, и слетевшие с губ слова были древнее Книги Бытия.

— Скотина! — выкрикнула она сквозь рыдания. — Ах ты, скотина! Скотина!

Находившиеся на платформе предполагаемые пассажиры стали на них оборачиваться, бросая недоуменные взгляды. Отдаленный гул поезда становился все громче, перерастая в рев. Глория вырывалась с удвоенной яростью, а потом вдруг затихла и стояла, беспомощная и униженная, дрожа всем телом, с горящими обидой глазами. А поезд уже с грохотом подъезжал к станции.

— Окажись здесь хоть один мужчина, ты бы не посмел! Не посмел! Ах ты, трус! Какой же ты трус! Трус!

Энтони крепко держал ее, не произнося ни слова, смутно, как во сне, осознавая, что к нему обращены десятки застывших любопытных лиц. Послышались металлические удары станционного колокола, болью отозвавшиеся в ушах, и в воздух медленно взмыли клубы дыма. В облаках серого пара проплыл мимо ряд лиц, которые слились в расплывчатую массу, а потом и вовсе исчезли, и остались только падающие на рельсы косые лучи солнца, устремленные на восток, и удаляющийся, похожий на раскаты грома грохот поезда. Энтони отпустил руки жены. Он победил.

Теперь при желании можно и посмеяться. Испытание выдержано, и он утвердил свою волю, прибегнув к насилию. А после одержанной победы можно проявить снисходительность.

— Мы возьмем такси и вернемся в Мариэтту, — объявил он с удивительным хладнокровием.

Вместо ответа Глория схватила его руку и, поднеся ко рту, впилась зубами в большой палец. Энтони едва почувствовал боль, и только увидев брызнувшую кровь, рассеянно вынул носовой платок и приложил к ране, полагая, что это тоже является частью триумфа. Поражение неизбежно требует мщения, а потому не заслуживает внимания. Глория горько рыдала без слез.

— Не поеду! Не поеду! Ты меня не заставишь! Ты… Ты убил всю любовь, что я к тебе испытывала, все уважение. И все, что еще во мне живет, умрет, прежде чем я сдвинусь с этого места! Если бы я только знала, что ты посмеешь поднять на меня руку…

— Ты поедешь со мной! — жестко заявил Энтони. — Даже если придется тащить силой.

Подозвав такси, он объяснил водителю, что хочет ехать в Мариэтту. Тот вышел из машины и распахнул дверцу. Повернувшись к жене, Энтони процедил сквозь зубы:

— Не соизволишь ли сесть? Или подсадить?

Со сдавленным криком боли и отчаяния Глория подчинилась и заняла место в машине.

Всю долгую дорогу в сгущающихся сумерках Глория сидела, забившись в дальний угол машины, и лишь изредка тихо всхлипывала. Энтони смотрел в окно, медленно переосмысливая значение инцидента на перроне. Что-то пошло не так. Слова, что напоследок выкрикнула Глория, словно ударили по струне, которая отозвалась посмертным эхом в его сердце, вызывая нелепую тревогу. Разумеется, он прав, но Глория сейчас похожа на маленькую обиженную девочку, такую трогательную, униженную и сломленную под тяжестью непосильного бремени. Рукава платья порваны, зонтик исчез, остался там, на платформе. Энтони вспомнил, что она надела новый костюм и еще утром, до отъезда из дома, так им гордилась… Интересно, видел ли кто-нибудь из знакомых сцену на перроне? А в ушах все звучали слова Глории: «Все, что во мне осталось, умрет…»

Замешательство усиливалось, а с ним росла и смутная тревога, которая вполне соответствовала настроению сжавшейся в клубочек Глории. Не той гордой Глории, которую он знал. Энтони сам себя спрашивал, не сон ли это. Он не верил, что Глория его разлюбит, — даже в мыслях не допускал. И все же в душу закрались сомнения, сумеет ли Глория, утратившая высокомерие и независимость, целомудренную самоуверенность и смелость, остаться девушкой, которой он восхищался, лучезарной женщиной, вся неповторимая прелесть которой в способности неизменно выходить победительницей, оставаясь самой собой.

Энтони еще был так пьян, что не понимал степени своего опьянения. Когда супруги наконец добрались до серого дома, он отправился к себе в комнату, а ум с угрюмым упорством безуспешно бился над вопросом, что же он все-таки натворил. Рухнув на кровать, Энтони впал в глубокое оцепенение.

Шел второй час ночи, и в доме стояла тишина. Вдруг Глория, ни на секунду не сомкнувшая глаз, проскользнула по коридору и распахнула дверь его комнаты. Энтони был настолько пьян, что не удосужился открыть окна, и воздух стал спертым от перегара. Она мгновение постояла у кровати мужа, стройная, полная изящества и грации фигурка в шелковой пижаме мальчишеского фасона. Потом в порыве отчаяния упала на Энтони, едва не разбудив страстными объятиями, и, роняя слезы ему на грудь, с жаром воскликнула:

— О, Энтони, любимый, ты сам не понимаешь, что натворил!

А рано утром он пришел к Глории в комнату, опустился на колени рядом с кроватью и заплакал, как маленький мальчик, словно это ему разбили сердце.

— Прошлой ночью, — серьезно начала Глория, теребя волосы мужа, — я подумала, что та часть во мне, которую ты любил, которая действительно стоила, чтобы узнать ее лучше, вся гордость, вся страсть куда-то исчезли. Знаю, то, что осталось у меня в душе, будет всегда тебя любить, но не так, как раньше. К прежнему возврата нет.

И все-таки даже тогда Глория понимала, что постепенно все забудется, ведь в жизни всегда так бывает и она не сразу, но потихоньку стирает все ненужное из памяти. С того утра об инциденте больше не упоминали, а глубокую рану, что после него осталась, залечили чуткие руки Энтони. Если здесь и имел место триумф, то все лавры достались неведомой темной силе, ей же перепали плоды победы и извлеченный из нее опыт.

Любовь Глории к независимости, как случается со всеми искренними, имеющими глубокие корни порывами, поначалу была неосознанной. Однако когда Энтони, очарованный своим открытием, обратил внимание жены на эту черту ее характера, она мгновенно приобрела форму чуть ли не официального кодекса. Из слов Глории следовал вывод, что вся ее энергия и жизненная сила направлены на яростное утверждение негативного принципа «На все наплевать!».

«Мне нет дела ни до кого и ни до чего, — заявляла она, — кроме меня самой (и, как следствие, Энтони). Таково правило жизни, а если и нет, я все равно его бы придерживалась. Никто бы и пальцем ради меня не пошевелил, если бы это не доставляло удовольствия, и я не собираюсь что-то делать для этих людей».

Свой страстный монолог Глория произносила, стоя на веранде дома одной из самых очаровательных в Мариэтте дам, а по окончании, коротко вскрикнув, упала в обморок прямо на пол.

Хозяйка дома привела Глорию в чувство и отвезла домой в своей машине. Достойной всяческого уважения Глории пришло в голову, что она ждет ребенка.

Глория лежала внизу на шезлонге. За окном стоял теплый день, лениво лаская поздние розы у колонн веранды.

— Я постоянно думаю только о любви к тебе, — причитала Глория. — И так высоко ценю свое тело, потому что ты находишь его красивым. И вот это мое тело… которое принадлежит тебе… вдруг становится бесформенным и безобразным, это как? Невыносимо! Ах, Энтони, я ведь не боюсь боли…

Он, как мог, утешал жену, но безрезультатно. Глория продолжала стенания:

— А потом я, возможно, раздамся в бедрах, стану бледной, и пропадет вся моя свежесть, и волосы станут тусклыми и ломкими.

Энтони мерил комнату шагами, засунув руки в карманы.

— Ты уверена?

— Ничего не знаю. Ненавижу этих акушеров… или как там их называют. Я собиралась завести ребенка, но не сейчас.

— Ради Бога, только не надо отчаиваться и так сильно переживать.