Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные

— Ради Бога, только не надо отчаиваться и так сильно переживать.

Рыдания прекратились. Опустившиеся на комнату сумерки принесли умиротворение и немного успокоили Глорию.

— Включи свет, — попросила она умоляющим тоном. — Эти июньские дни такие короткие… в детстве они казались гораздо длиннее.

Загорелись лампочки, и за окном на улице словно опустился синий занавес из тончайшего шелка. Бледность Глории, ее пассивность, теперь уже без тени печали, пробудили в душе Энтони сочувствие.

— Ты хочешь, чтобы я родила ребенка? — вяло спросила она.

— Мне все равно. То есть совершенно безразлично. Если ты родишь ребенка, может быть, я обрадуюсь. Если нет — тоже хорошо.

— Хорошо бы ты принял какое-то решение, в ту или другую сторону!

— Полагаю, решение принимать тебе.

Глория смотрела на него с презрением, не удостаивая ответом.

— Вообразила, что из всех женщин на свете это страшное оскорбление выпало именно на твою долю?

— А хоть бы и так! — сердито выкрикнула Глория. — Для них здесь нет ничего унизительного, потому что только так можно оправдать их существование. Ни для чего другого они просто не годятся. А вот для меня это — действительно оскорбление!

— Послушай, Глория, что бы ты ни решила, я тебя поддержу, только, ради Бога, будь умницей.

— Ах, не читай мне мораль! — простонала она.

Супруги молча обменялись мимолетными полными взаимного раздражения взглядами, после чего Энтони, взяв с полки книгу, рухнул в кресло. Спустя полчаса напряженную тишину в комнате нарушил голос Глории, фимиамом разнесшийся в воздухе:

— Завтра навещу Констанс Мерриам.

— Прекрасно. А я съезжу в Тэрритаун повидаться с дедом.

— Понимаешь, — продолжила Глория, — ведь дело вовсе не в страхе, просто я остаюсь верной себе, ты же понимаешь.

— Понимаю, — согласился Энтони.

Адам Пэтч, пылающий праведным гневом, направленным против германцев, кормился военными сводками. Стены кабинета были обклеены истыканными булавками картами, а все столы завалены атласами, чтобы они всегда находились под рукой. Здесь же лежали «История мировых войн в фотографиях», официальные бюллетени и «Личные впечатления» военных корреспондентов, а также рядовых Х, У и Z. Секретарь деда Эдвард Шаттлуорт, в свое время практиковавший в ирландской общине в Хобокене в качестве лекаря, исцеляющего все недуги джином, также проникся святым негодованием к врагу. Во время визита Энтони он неоднократно появлялся в кабинете со свежими материалами в руках. Старик с неуемной яростью набрасывался на каждую газету и, вырезав заметки, которые казались наиболее достойными внимания, отправлял их в одну из раздувшихся до невероятных размеров папок.

— Ну и чем же ты занимался все это время? — ласково поинтересовался он. — Ничем? Так я и думал. Все лето собирался к тебе заехать.

— Я писал. Помните, прислал вам очерк, тот самый, что потом продал «Флорентайн» прошлой зимой?

— Очерк? Никакого очерка мне ты не присылал.

— Да нет же, присылал. Мы вместе его обсуждали.

Адам Пэтч только покачал головой:

— Мне ты ничего не присылал. Вероятно, собирался послать, но он так и не дошел до адресата.

— Но, дедушка, вы же его прочли, — уже с раздражением настаивал Энтони. — Прочли и раскритиковали.

И тут старик вдруг вспомнил, но ничем себя не выдал, и только чуть приоткрылся старческий рот, обнажая серые десны. Устремив на Энтони древний как мир взгляд зеленых глаз, он колебался между намерением признать ошибку и желанием ее скрыть.

— Стало быть, занимаешься литературой? — торопливо начал он. — Ну а почему не поехать в Европу и не написать об этих германцах? Напиши что-нибудь стоящее о том, что происходит на самом деле, то, что смогут читать люди.

— Стать военным корреспондентом не так просто, — возразил Энтони. — Нужно, чтобы одна из газет захотела купить материал. А для поездки в качестве внештатного корреспондента у меня нет денег.

— А я отправлю тебя за свой счет, — неожиданно предложил дед. — Собственным корреспондентом любой газеты, которую выберешь.

Предложение старика Пэтча как громом поразило Энтони и одновременно пробудило интерес.

— Н-ну, не знаю.

Придется покинуть Глорию, которая любит его всем сердцем и стала неотъемлемой частью жизни. К тому же она беременна. Нет, это нереально… И тем не менее Энтони уже представил себя в мундире цвета хаки, опирающегося, как все военные корреспонденты, на массивную трость, и непременно с портфелем под мышкой, на манер англичан.

— Хотелось бы обдумать это предложение, — честно признался он. — Очень великодушно с вашей стороны. Я все взвешу и сообщу вам.

Процесс обдумывания занимал мысли по дороге в Нью-Йорк. Энтони переживал один из моментов прозрения, которые нисходят на всех мужчин, находящихся под влиянием сильной, горячо любимой женщины. В такие мгновения перед их взором предстает мир людей более решительных и жестких, выросших в более суровых условиях, готовых противостоять как понятиям отвлеченным, так и сражаться на настоящей войне. В этом мире руки Глории означают всего лишь пылкие объятия случайной любовницы, которые не вызывают страсти и быстро забываются.

Неведомые доселе плоды воображения преследовали Энтони и когда он садился на Центральном вокзале в поезд на Мариэтту. В вагоне было многолюдно, но Энтони удалось занять последнее свободное место. Прошло некоторое время, прежде чем он удосужился взглянуть на сидящего рядом мужчину. Увидев резко очерченный подбородок с тяжелой челюстью, массивный нос и маленькие припухшие глазки, Энтони тут же узнал в соседе Джозефа Блокмэна.

Оба одновременно привстали с места, испытывая некоторое смущение, обменялись вялым рукопожатием и в завершение ритуала изобразили некое подобие дружеского смеха.

— Да, — начал Энтони без особого воодушевления, — давно мы с вами не встречались. — И, тут же пожалев о сорвавшихся с языка словах, продолжил: — Не знал, что вы живете по этому направлению.

Однако Блокмэн, предупреждая дальнейшие расспросы, любезно осведомился:

— Как поживает ваша супруга?

— Замечательно. А как вы?

— Превосходно. — Тон, каким Блокмэн произнес это слово, лишь усилил его величие и значимость.

Энтони казалось, что за прошедший год у Блокмэна невероятно выросло чувство собственного достоинства. Исчезла суетливость, и он создавал впечатление человека, наконец добившегося в жизни чего-то стоящего. Кроме того, одежда больше не поражала пестротой, игривые яркие галстуки сменила солидная темная гамма, правая рука, на которой некогда сверкали два крупных перстня, была лишена каких-либо украшений и даже явных следов маникюра.

Достоинство проявлялось во всем внешнем облике. Пропала аура успешного коммивояжера, нарочито заискивающие манеры, худшей формой проявления которых является готовность поддержать непристойную шутку в вагоне для курящих. Возникало чувство, что осчастливившее своим перстом финансовое благополучие сделало Блокмэна надменным, а пренебрежение, с которым прежде его принимали в обществе, научило сдержанности. Но что бы ни придавало ему веса, помимо внушительной комплекции, Энтони больше не испытывал в присутствии этого человека подобающего случаю превосходства.

— Помните Ричарда Кэрамела? По-моему, вы как-то с ним встречались.

— Помню. Он еще писал книгу.

— И продал ее для сценария. Книгу передали некому сценаристу по имени Джордан. Ну, Дик договорился с одним бюро, чтобы ему присылали вырезки с рецензиями, и просто был вне себя от ярости, когда узнал, что половина кинообозревателей говорит о яркой мощи «Демонического любовника», приписывая авторство Джордану и ни словом не упоминая старину Дика. Можно подумать, этот тип Джордан сам придумал сюжет и написал книгу.

— Большинство контрактов предусматривает упоминание имени первоначального автора в любой платной рекламе. А Кэрамел по-прежнему пишет?

— Да, он усердно трудится над рассказами.

— Превосходно… превосходно… А вы часто ездите этим поездом?

— Примерно раз в неделю. Мы живем в Мариэтте.

— В самом деле? Ну и ну! Я и сам живу в Кос-Кобе. Совсем недавно купил там дом. От вас до меня всего пять миль.

— Вы должны непременно нас навестить, — предложил Энтони, удивляясь собственной любезности. — Глория, несомненно, обрадуется встрече со старым другом. Я объясню, как нас найти. Мы здесь уже второй год.

— Благодарю. — И, словно отплачивая ответной любезностью, Блокмэн поинтересовался: — А как поживает дедушка?

— Хорошо. Сегодня я у него обедал.

— Выдающаяся личность, — серьезно констатировал Блокмэн. — Замечательный образец настоящего американца.