Статья 4-я. Придерживаясь твердого убеждения в том, что школы ничего не приносят, кроме беспорядка, и что сии учреждения лишь разгорячают умы сынов возлюбленных верноподданных государя нашего императора Карла Пятого, хунта повелевает закрыть все школы, кои были открыты; всем жителям неукоснительно, в срок не более трех дней, считая с нынешнего, предписывается предать забвению то многое или малое, чему они обучались, под страхом быть вынужденными забывать сие в ином, для них менее приятном, месте.
Статья 5-я. Имея в виду насущную нужду в обзаведении верноподданными, дабы иметь себе подчиненных, Верховная хунта объявляет о прощении и помиловании всех тех испанцев, кои покорно служили правящей королеве, сохраняя, однако, при сем за собою право впоследствии, как только сии испанцы будут приведены в подчинение, наказать их поодиночке или in solidum, [206] как сие хунте заблагорассудится.
Статья 6-я. Полагая ненормальным, чтобы верховные власти опасности малейшей свои жизни подвергали; имея в виду также, что находятся по всей видимости в Испании испанцы, кои убивать себя дозволяют за своего государя императора Карла Пятого, не дерзая справиться – разделяют ли его величество и приближенные его их ратные труды и встречают ли, подобно им, противника лицом к лицу, либо дожидаются в безмятежности за игрой в кегли и в правительство, пока им не предоставят всего в готовом виде и ценою крови сих испанцев завоеванным, дабы отблагодарить себя впоследствии согласно обычаю рыцарей – искателей счастья, либо с помощью силы; имея сие в виду, Верховная хунта и правительство его величества государя императора попрежнему пребудут в Кастол-у-Браику. Тем более что наличествуют в Португалии вина отличные и прочие безделицы, надобные для поддержки ее бескорыстных сочленов. Вступит же сия хунта в Испанию, коли это случится, для того только, дабы принимать поздравления, раздаривать перевязи и жезлы главарями видным мятежникам, кои сражаются бескорыстно за государя императора Карла Пятого ради сих наград, и палочные удары остальным нашим возлюбленным верноподданным».
– Браво! Браво! – закричали все члены хунты в этом месте, и по слухам именно в этот момент и проснулся вновь министр финансов; некоторые добавляют даже, что он закурил сигару, несмотря на плачевное состояние своего министерства.
Слушая все это, наш земледелец все более дрожал от страха, начиная понимать, что если все эти господа начнут повелевать им одним, а ему придется всем подчиняться, то игра окажется более чем неравной. Сообразив таким образом, что в селении, где только и есть жителей, что он да судья, ему как пить дать не миновать приговора, начал он изыскивать способы улизнуть из-под власти хунты, которая тем менее склонна была его выпустить на свободу, чем более убеждалась, что он – лишь ломтик столь лакомой Испании, которую провидение, однако, к счастью хранит для более высокополезных целей.
Но господь, никогда не забывающий о своих творениях, хотя те и забывают нередко о нем, рассудил все по-своему: едва нотарий успел дочитать последнюю строку своего декрета, как на улице раздался ужасающий грохот.
– Это выстрелы, – воскликнул Квадрадо, единственный из присутствующих, кому хотя бы издали довелось раньше слышать выстрелы.
– Выстрелы? – произнес председательствующий. – Значит, мы там выигрываем сражение и никто нас об этом не поставил в известность?
– Эта опасность нам не угрожает, – закричал, входя, португалец. – Спасайтесь, ваши превосходительства, спасайтесь. Я же останусь здесь: португалец устоит против сотни кастильцев.
И тотчас же, обернувшись к тем, кто вбегал в комнату, сказал:
– Я прощаю вас, кастильцы; так и быть – живите, я не хочу вас убивать.
Девятнадцать рослых контрабандистов тем временем ворвались в комнату, чтобы подать свои девятнадцать голосов хунте, и каждый из них бросил ей в лицо в качестве аргумента: «Да здравствует Изабелла Вторая!» Председательствующий осенил себя крестным знамением, светлейший сеньор министр финансов забрался под скамейку, королевский нотарий закрылся протоколом, заика никак не мог произнести ничего, кроме «п…», первой буквы слов «прошу прощения», а остальные каялись на коленях более из страха перед преисподней, чем из любви к господу богу.
Только один земледелец благословлял свою судьбу и, достав веревку, предназначавшуюся прежде для иных целен, взял членов хунты, подобно гончим, на свору. В таком именно виде, охраняемая более тщательно, чем табак, который нужно выдерживать, хунта проследовала в пределы Испании под крики португальца, который издалека, почти от самого Кастел-у-Бранку, кричал им все еще на ломаном испанском языке:
– Не имейте страха, ваши превосходительства, хотя бы кастильцы повесили вас; как только я кончу здесь сражаться за его величество Мигела Первого, а это случится скоро, тотчас же я перейду границу. И тогда либо притащу туда государя императора Карла Пятого, либо приволоку сюда Кастилию.
Обстоятельства, думалось мне не раз, обычно служат людям поводом для объяснения своих ошибок и оправдания своих убеждений. Собственную глупость или промахи неудачник, как плащом, прикрывает обстоятельствами, которые, говорит он, довели его до этого. Такие мысли занимали мое воображение несколько дней тому назад, когда я получил письмо, которое и хочу передать моим читателям ad pedem litterae, [208] оттого что оно подтвердило мои взгляды на этот счет и пришлось как нельзя более кстати: как раз этому я собирался посвятить свою статью о нравах. В письме говорилось следующее.
«Сеньору Фигаро. Уважаемый сеньор, я обращаюсь к вам, исследователю нравов, с двумя намерениями: во-первых, пожаловаться на мою несчастливую судьбу; во-вторых, справиться у вас, как человека опытного, – ибо, судя по вашим статьям, вы прожили на свете дольше, чем вам осталось прожить, – существует ли в самом деле рок, который преследует людей, и встречалось ли на земле злополучие, которое могло бы сравниться с моим. Обстоятельства играют мною, как хотят, а я никогда не умел им противиться, и они увлекали меня, как увлекает бурная жучина водоворота неопытного пловца, неосмотрительно доверившегося коварному течению полноводной реки.
Мой отец был англичанином и богатым человеком, сеньор Фигаро, но жил одиноко; естественно, что он замкнулся в себе и имел только одного-единственного друга; этому другу вздумалось впутаться в заговор; он доверил моему отцу различные важные бумаги, заговор был раскрыт, и обоим пришлось бежать. Отец мой приехал в Испанию, обратив в звонкую монету все, что успел спасти из своего значительного состояния. В Кадисе встретил он красивую девушку, влюбился, женился, и не прошло еще и девяти месяцев, как он умер в отчаянии, не переставая бредить заговором, который, видимо, лишил его рассудка. И вот взгляните, сеньор Фигаро, на Эдуардо де Пристли, вашего покорного слугу, испанца, католика и бедняка, которому несомненно суждено было быть англичанином, протестантом и богачом; и этого превращения ничем иным не объяснить, кроме стечения обстоятельств. Как видите, взялись они за меня с самого детства. Моя мать была женщиной на редкость дальновидной и просвещенной. Она воспитала меня наилучшим образом, истратив небольшое состояние, оставленное ей моим отцом, чтобы дать мне все то образование, которое можно было получить в Испании в те времена. Мечтая о юридической карьере и ненавидя военную, которая мне предназначалась, я стал изучать право в университете; но могу заверить вас, что, несмотря на это, из меня вышел бы хороший адвокат, потому что способности у меня были выдающиеся, в особенности к этим наукам. Вероятнее всего, сеньор Фигаро, став знаменитым адвокатом, я со временем надел бы мантию, занял бы, пожалуй, теплое местечко в правительстве, и Совет Кастилии к концу жизни приютил бы меня в своем лоне, где я и скончался бы в мире, стяжав неувядаемую славу. Однако этому помешали обстоятельства. Был на этом свете Наполеон, и надо же было ему захотеть стать императором и раздать лучшие троны Европы своим братьям, чтобы я не стал ни хорошим адвокатом, ни плохим министром.
Я был полон благородных чувств; мои товарищи взялись за оружие и, вместо того чтобы изучать наши законы, стали защищать их, что было важнее. Что делать? Сменил я, как брат Херундио, науки на проповедь,[209] иначе говоря, стал военным, чтобы послужить родине. На войне я лишился профессии, терпения и одного глаза и остался по вине обстоятельств капитаном, и притом кривым; видит бог, что ни то, ни другое мне не было по душе. Был я, сеньор Фигаро, человеком пылким и по природе своей непостоянным; тем менее, значит, мог прийтись мне по вкусу брак, да я и не помышлял об этом; но при бомбардировке Кадиса[210] погибла моя мать, которая, благодаря своим семейным связям, помогла бы мне пробить себе дорогу. Вот как опять мне услужили обстоятельства!
