Я стоял в таком напряжении, что в конце концов похолодел с головы до ног и ощутил исходящую от меня энергию. На несколько мгновений во мне сконцентрировалось нечто светлое и прохладное, на секунду мне представилось, будто в сердце рождается кристалл. Я знал, что это и есть мое «Я». Я почувствовал холод в груди.
Придя в себя после этого страшного напряжения, я понял — что-то должно случиться. Я был крайне измучен, но готов к тому, что вот-вот в комнату войдет Ева, исполненная ожидания и страсти. На улице раздался цокот копыт, он прозвучал резко и жестко, приблизился и смолк. Я подбежал к окну. С лошади сошел Демиан. Я бросился вниз.
— Что случилось, Демиан? Надеюсь, твоя мать здорова?
Он не слушал меня. Он был бледен, капли пота струились со лба по щекам. Он привязал к ограде поводья разгоряченной лошади, взял меня под руку, и мы пошли вдоль улицы.
— Ты уже знаешь?
Я ничего не знал.
Демиан повернулся ко мне и пожал мне руку, взгляд его был странно потемневшим, полным сострадания.
— Да, друг мой. Началось! Ты ведь знал о напряженных отношениях с Россией…
— Что, война? Я не верил, что это может случиться!
Он говорил тихо, хотя вокруг не было ни души.
— Еще нет сообщений. Но будет война. Можешь не сомневаться. Я не хотел тогда больше говорить с тобой об этом. Но трижды мне являлись новые знаки. Итак, это не будет крушение мира, землетрясение, революция. Это будет война. Ты увидишь, какой это будет удар. Многие почувствуют себя счастливыми. Уже сейчас каждый радуется, что наконец-то начинается. До такой степени им надоела эта жизнь. Но ты увидишь, Синклер, это только начало. Возможно, это будет большая, очень большая война. Но и это только начало. Постепенно появится новое. И для тех, кто тесно связан со старым, это новое будет ужасным. Что ты намерен делать?
Я был ошеломлен. Все казалось мне чужим и неправдоподобным.
— Я не знаю, а ты?
Он пожал плечами:
— Как только начнется мобилизация, пойду в армию. Я ведь лейтенант.
— Ты? А я и не подозревал.
— Да, это была одна из моих попыток адаптации. Ты ведь знаешь, я никогда не любил бросаться в глаза и поэтому стремился сделать даже больше, чем требовалось, чтобы особенно не выделяться. Думаю, уже через дней восемь окажусь на фронте.
— Господи Боже!
— Да, мой милый! Не становись сентиментальным. Мне, в общем, будет не очень-то приятно приказывать стрелять по живым людям, но суть не в этом. Ведь каждый из нас попадет теперь в большое колесо. И ты тоже. Тебя наверняка мобилизуют.
— А твоя мать, Демиан?
Только сейчас я вспомнил о том, что происходило четверть часа назад. Как изменился мир! Я собрал тогда все силы, заклиная пленительный образ, и вот судьба вдруг повернулась ко мне со страшной, угрожающей гримасой.
— Моя мать? Ах, о ней не надо беспокоиться. Она в безопасности. В безопасности более, чем кто-либо другой на свете в наши дни. Ты так сильно ее любишь?
— Ты знал об этом, Демиан?
Он рассмеялся легко, как будто что-то сбросил с себя.
— Ах ты, малыш! Конечно, знал. Никто не зовет мою мать фрау Ева, если не любит ее. Кстати, что это было? Ты сегодня звал ее или меня? Не так ли?
— Да, звал. Я звал фрау Еву.
— Она почувствовала это и вдруг стала говорить, что я должен ехать к тебе. Я как раз рассказал ей новости про Россию.
Мы повернули назад и больше почти не говорили. Он отвязал лошадь и ускакал.
Только оказавшись наверху, в своей комнате, я почувствовал, как я устал от того, что мне сообщил Демиан, и еще больше от напряжения, испытанного до его прихода. Значит, фрау Ева слышала меня, сила моего чувства дошла до нее. И она пришла бы, если бы не… Как странно было все это. И как прекрасно, в общем. Теперь будет война. Теперь должно было начаться то, о чем мы говорили так много и так часто. А Демиан столько знал об этом. Как странно было думать о том, что поток жизни как будто шел где-то мимо нас, и теперь оказалось, что он идет прямо через наши сердца. Странные судьбы и приключения зовут нас, вот-вот наступит момент, когда мир будет нуждаться в нас и будет полностью меняться. Демиан прав: сентиментальность здесь не уместна. Странно только, что такую личную проблему, как «судьба», я должен был теперь переживать вместе со всем миром. И хорошо!
Я был готов. Впрочем, когда я шел по городу, в каждом уголке царило возбуждение. Повсюду слышалось слово «война»!
Я пришел в дом фрау Евы, мы поужинали в беседке в саду. Я был единственным гостем. О войне не говорили ни слова. Лишь потом, когда я уже собрался уходить, фрау Ева сказала:
— Милый Синклер! Вы звали меня сегодня. Вы знаете, почему я не пришла сама. Но не забудьте: вам теперь известен зов. И если когда-нибудь вам нужен будет кто-то, кто несет на себе знак, вы должны снова позвать!
Она поднялась и пошла по темному саду впереди меня. Статная и величественная, она шла среди молчаливых деревьев, бесчисленные звезды мягко светились над ее головой.
Я приближаюсь к концу. Все шло, как и должно было идти. Вскоре началась война, и Демиан, странным образом незнакомый в униформе и серебристо-серой шинели, покинул нас. Я проводил его мать домой. А вскоре и я попрощался с ней. Она поцеловала меня в губы и на мгновение прижала к себе, твердо глядя мне в глаза горящим взором.
Люди как будто стали братьями, все помыслы были только о чести и об отечестве. Но это была судьба. На мгновение они посмотрели ей прямо в лицо. Молодые мужчины приходили из казарм, чтобы сесть в поезд, и на многих лицах я видел знак — не тот, что у нас, но тем не менее прекрасный и достойный знак жизни и смерти. Меня обнимали люди, которых я никогда не видел раньше. И мне это было приятно, и я тоже их обнимал. Царило какое-то опьянение: священное опьянение, наступавшее тогда, когда случалось взглянуть в беспощадные глаза судьбы.
Была уже почти зима, когда я отправился на фронт.
Сначала я был разочарован, хотя испытал потрясение, оказавшись в огне, перестрелок. Раньше я часто размышлял о том, почему человек так редко способен жить во имя идеала. Теперь я увидел, что умереть за идеал могут многие или даже все. Но это не должен быть личный, свободно выбранный идеал, а только общезначимый, традиционный.
Со временем я понял, что недооценивал людей. Хотя служба и общая опасность делают их очень похожими, однако я видел, как многие живущие и умирающие красиво и очень близко подходили к своей судьбе. У многих, очень многих не только в атаке, но и во всякое время я видел тот твердый, устремленный вдаль, как бы слегка одержимый взгляд, ничего не знающий о целях, весь отдающийся во власть чего-то страшного. Что бы ни думали, во что бы ни верили эти люди, они были готовы, они были пригодны, из них можно было строить будущее. И с каким бы упорством ни цеплялся мир за войну, героизм, честь и прочие отжившие идеалы, как бы далеко ни отходил уже и вовсе неправдоподобно звучащий голос кажущейся человечности — все это оставалось только поверхностью, точно так же как вопрос о политических, внешних целях войны оставался поверхностью. В действительности возникало нечто новое, некая новая человечность. Я видел многих, некоторые умирали у меня на глазах; инстинктом они доходили до понимания того, что ненависть, ярость, уничтожение, убийство совсем не связаны с объектом. Объекты, так же как и цели, были совершенно случайными. Исходные чувства, даже самые сильные, вовсе не относились к врагу. Стимулы для кровавой работы шли изнутри, из глубины разорванной души, которая стремилась бушевать, уничтожать, убивать и наконец умирать, чтобы затем родиться снова. Гигантская птица билась, чтобы выломиться из яйца, а яйцо — это мир, и он должен быть разрушен.
Я стоял на посту перед хутором, который мы недавно заняли, была предвесенняя ночь. Слабый ветер дул капризными порывами. По высокому небу Фландрии плыли полчища облаков. Где-то на горизонте угадывалась луна. Весь этот день я был в тревоге, какая-то забота угнетала меня. Теперь, в темноте, на посту, я с удовольствием вспоминал образы моей прежней жизни, фрау Еву, Демиана. Я стоял, прислонившись к тополю, и смотрел в беспокойное небо, где таинственно вздрагивали светлые пятна, переходившие потом в целую череду картин, которая все увеличивалась и увеличивалась. По тому, что пульс мой становился редким, кожа совершенно нечувствительной к ветру и дождю, а внутреннее напряжение все ярче, я почувствовал приближение моего учителя.
В облаках я видел огромный город, из которого устремлялись миллионы людей, растекаясь, растворяясь в беспредельных ландшафтах. Среди них явилась богиня, величественная, словно горная вершина: в ее волосах сверкали звезды, она была похожа на фрау Еву. Толпы людей влились в нее, как в пещеру, и пропали из виду. Богиня склонилась, почти приникла к земле. Знак на ее лбу ярко сиял. Казалось, она во власти сна. Она закрыла глаза. Ее лучезарный лик исказился от боли. Вдруг она громко вскрикнула, со лба ее посыпались звезды, тысячи ярких звезд плыли великолепной сверкающей дугой, образуя полукруг на черном небе. Одна звезда со свистом понеслась ко мне. Казалось, она меня искала. Но вдруг она взорвалась множеством искр: что-то меня подхватило, подбросило и вновь швырнуло на землю, мир с грохотом обрушился. Меня нашли возле тополя, засыпанного землей, с многочисленными ранами.
