Он припоминает еще раз ночную сцену. Какие слова вырвались у нее! И так вдруг, без подготовки! Но нет, все это уже давно подготовлялось в тиши.
Все утро он был глубоко озабочен и смотрел на себя, как на мертвого, угасшего. Что еще могла ему дать жизнь! И дитя без матери… Тяжелыми шагами шел он домой к обеду. Что сталось с его домашним очагом! Совсем близко от дома он остановился у окна маленькой лавочки и разглядывал выставленные товары.
Должен ли он идти к себе в дом? Не лучше ли сразу положить конец страданию? Но ребенок, ребенок!
Когда он входил по лестнице, то услыхал пение и игру на рояле; при входе в квартиру он увидел свою жену за роялем, она аккомпанировала подруге, которая пела. Она бросилась ему навстречу, назвала его своим милым и поцеловала. Он почувствовал себя так, как будто кто-нибудь в это мгновение возвратил ему покой. Как прекрасна была она сегодня! И как описала она подруге свою болезнь прошлой ночи, не задевая никаких щекотливых подробностей. И обед они провели очень уютно втроем. Потом подруга ушла, и они остались вдвоем. Ни слова о вчерашнем. Он лежал в постели и смотрел, как она раздевается; он нашел ее менее стыдливой и нежной, чем раньше, но такой красивой, такой красивой! Он ее ненавидел, но тело его было в цепях, он не мог больше жить без этой женщины!
И опять пошла та же самая жизнь.
Он сидел высоко на галерее и откупоривал в антрактах бутылки шампанского. Скучал целые ночи напролет на балах, так как не танцевал. Сидел с ней в театре, носил за ней шаль, застегивал ей гамаши только для того, чтобы хоть один момент подержать ее ногу в руках. Потом все это ему надоедало, и он опять сидел дома.
— Что за осел этот муж! — говорили мужчины.
— Какая неприятная женщина! — говорили многие жены.
Однажды он прочел заметку в газете относительно одной «дамы из общества»; там были ужасные вещи. Ее видели в темных углах целующейся с мужчинами. Ужасное подозрение пробудилось в нем. Доказательств у него не было, так как не бывает свидетелей подобных приключений, но покой свой он потерял. Он чувствовал себя обманутым и ничего не мог сделать.
В припадке отчаяния и гнева он завел себе любовницу; она обманула его через два месяца. Он взял другую, с таким же успехом. Он охотно хотел, чтобы это дошло до ушей его жены, но она ничего не знала или делала вид, что не знает. Развестись? Этого он не мог ради ребенка и потому, что он не мог жить без нее!
Однажды, порядочно выпивши, он рассказал одному приятелю, у которого сидел, свою драму, которую тот и раньше знал.
— Ты не один такой, милый друг, — сказал тот. — В любви инициатива принадлежит мужчине, но в семейной жизни мужчина почти всегда находится в роли раба, так как кто любит — тот и раб. Почти во всех браках со стороны мужа сначала есть любовь — ты видишь это и в природе. Самцы нападают, самки сидят и ждут. Кого? Да конечно того, кто первый придет. И поверь мне, миром управляют женщины, несмотря на то что права голоса они не имеют. Они выходят замуж и уходят из родительского дома — это делают все женщины. Ты женишься, чтобы прийти в дом. Порочна ли она? Нет, так как рождена для полиандрии, тогда как ты требуешь моногамии. Беда в том, что вы встретили именно друг друга. Беда, беда, милый друг!
Господин Эрнст нашел объяснение подходящим, но все-таки это его не утешило. Весь его брак был сплошной ошибкой, непоправимой ошибкой.
— Подходят ли люди друг к другу, это можно узнать только потом, а тогда уже слишком поздно! — сказал друг.
— Но что же делать, что делать?
— В конце концов, надо поступать, как делают крестьяне, — шутливым тоном сказал друг.
— Да, но как делают крестьяне?
— Ну, они узнают это раньше!
— О, эти крестьяне, — они хитрые!
Ее отец был генералом, мать умерла рано, и после ее смерти у них в доме бывали почти исключительно мужчины. Отец сам занимался ее воспитанием.
Она каталась с ним верхом.
Так как отец занимал самую высшую должность среди всех людей, в среде которых они вращались, то они оказывали ему знаки почета и уважения, а ей, как генеральской дочери, конечно, тоже перепадала часть этого внимания. Она, так сказать, тоже занимала генеральский ранг, и она это знала.
В приемной постоянно сидел дежурный адъютант, который с шумом вставал всякий раз, как она проходила мимо. На балах около нее были майоры; капитаны в ее глазах не отличались от низших слоев человеческого рода, а лейтенанты считались невоспитанными юношами. Поэтому она привыкла судить о людях исключительно по табели о рангах. Штатских она презрительно называла «рыбами», бедно одетых — «оборванцами», а весь бедный люд был для нее «сбродом».
Но вне этой табели о рангах стояли дамы. Ее отец, для которого все люди были ниже его и которому всегда оказывались всяческие знаки внимания, никогда не пропускал случая встать перед дамой, все равно, была ли она молода или стара, поцеловать руку или оказать какую-либо рыцарскую услугу.
Благодаря всему этому в ней развилось убеждение в превосходстве женского пола, и она смотрела на мужчин как на низшие существа.
Когда она выезжала верхом, ее всегда сопровождал грум, который, каждый раз как ей хотелось остановиться, должен был тоже стоять. Он был как бы ее тенью, но как он выглядел, был ли стар или молод, об этом она не имела понятия. Если бы ее кто спросил, какого пола он был, она бы не могла этого сказать, так как ей никогда не приходило в голову, что тень тоже может иметь пол; когда она садилась в седло и наступала на его руку своей маленькой ножкой, ей было это совершенно безразлично; или когда иногда ее платье взлетало выше, чем нужно, ей никогда не приходило в голову обратить внимание на его присутствие.
Эти представления о рангах людей сказывались даже в мелочах ее жизни. С дочерьми майора или капитана она не могла быть очень дружной, так как их отцы вытягивались перед ее отцом.
На одном из балов один лейтенант имел смелость пригласить ее танцевать; чтобы наказать его за дерзость, она не сказала с ним ни слова, но потом, узнав, что это был один из принцев, была неутешна. Она, которая знала так хорошо все тонкие различия, все отличия в каждом полку, она не узнала принца. Это было тяжким ударом. Она была красива, но гордость делала ее неприступной, и это останавливало каждого претендента. Она еще никогда не думала о замужестве, так как молодые к ней не подходили по своему положению, а старые, у которых был соответствующий ранг, были слишком для нее стары. И как она выйдет замуж за капитана: ей за столом пришлось бы сидеть ниже майорской жены. Это ей-то, генеральской дочери! Это, конечно, было бы прямое разжалование. У нее не было никакой охоты представлять из себя украшение салона мужа. Она привыкла к тому, что она приказывала и ее слушались; она не умела повиноваться и, благодаря свободной жизни среди мужчин, получила отвращение ко всем женским занятиям. Она поздно получила понятие о половой жизни. Ее немногочисленные подруги находили ее холодной и равнодушной ко всему, что, по их понятиям, влекло два пола один к другому. Она сама обнаруживала всегда презрение ко всему подобному, находя это грязным и отвратительным, и никогда не могла понять, как женщина по собственной воле может отдаваться мужчине. Для нее природа представлялась нечистой, и добродетель состояла в безукоризненном белье, крахмальных нижних юбках и в нештопаных чулках. Бедный, грязный и порочный — для нее это было равноценно.
Летние месяцы она регулярно проводила с отцом в имении. Она не любила деревенской жизни, в лесу ей было неуютно, море внушало ей только страх, даже высокая трава лугов могла представлять опасность. Крестьяне в ее глазах являлись хитрыми, злыми зверями, и такими грязными! Кроме того, у них было столько детей, и молодой народ был такой безнравственный! По большим праздникам, как день летнего солнцестояния или день рождения генерала, они приглашались на барский двор, где должны были играть роль статистов, как в театре, кричать «ура» и танцевать.
Опять настала весна. Елена одна без провожатого выехала на прогулку и заехала довольно далеко; она устала, сошла с лошади и привязала ее к березе, которая стояла около огороженного забором выгона, и прошла немного далее, чтобы сорвать пару орхидей, которые тут росли. Воздух был теплый, трава и березы были покрыты росою. Кругом, тут и там, было слышно, как лягушки прыгали в пруду.
Вдруг лошадь заржала, и Елена увидела, что она протянула стройную шею через загородку и стала нюхать воздух широко раскрытыми ноздрями.
— Алис, — крикнула она, — стой спокойно, милое животное!
И она пошла дальше, собирая цветы в букет, эти нежные бледные орхидеи, которые так заботливо сохраняли свои тайны за толстыми красивыми, как из затканной материи, лепестками. Но тут лошадь заржала опять. Из-за кустарника ей ответило другое ржание; земля затряслась, маленькие камешки застучали под сильными ударами копыт — и вдруг показался жеребец. Его голова была велика и сильна, натянутые мускулы выступали как узлы на блестящей коже; глаза его засверкали, когда он заметил кобылу. Сначала он остановился и вытянул шею, как будто к чему-то прислушиваясь, потом поднял верхнюю губу, показал зубы, начал галопировать вокруг, все время приближаясь к забору.
