его с величайшим аппетитом! Однако после столь плотного завтрака науки попросту переставали мне быть по вкусу, теряли для меня всякий интерес, они казались мне какой-то едой всухомятку, чем-то неудобоваримым и, увы, ничуть не помогали, когда я, покидая на время сухую материю наук, поспешно обращался к поэзии. Превознесенные до небес творения новейших авторов, знаменитейшие трагедии прославленных и высокочтимых поэтов ничем не увлекали меня, я оказывался пленником развратной игры помыслов, совершенно непроизвольно искусная домоправительница и кухарка моего маэстро заставляла меня вступать в конфликт с автором изучаемого мною поэтического произведения, и я никак не мог отделаться от мысли, что кухарка куда лучше знает, в какой пропорции и как именно следует смешивать жир, сладость и крепость, чем вышеупомянутый автор и поэт. О это злосчастное смешение умственных и телесных услад и наслаждений! Да, мечтательным и сновидческим могу я назвать это смешение, эту явную подмену, ибо мечты и сновидения настигали меня и заставляли меня искать вторую, крайне опасную штуку, а именно тот самый пресловутый набитый конским волосом тюфячок, дабы погрузиться на оном в сладчайшую дрему. Вот тут-то предо мною и возникал сладостный образ чаровницы Мисмис! О небо, и так все это находилось в некоей роковой взаимосвязи: манная каша, пренебрежение науками, меланхолия, подушка-тюфяк, моя непоэтическая натура, воспоминания о любви! Да, маэстро был совершенно прав: воистину я обжирался, воистину я спал без просыпу! А ведь с какой стоической серьезностью я неоднократно принимал решение стать умеренней, но кошачья натура слаба, и самые лучшие, попросту великолепнейшие решения разбиваются вдребезги, едва только наши ноздри пощекочет сладчайший аромат манной каши, едва только перед нами замаячит призывно-пухлая подушка-тюфячок! В один прекрасный день я услыхал, как мой маэстро, войдя в комнату, говорит, обращаясь к кому-то: «Ну да, естественно, пожалуй, он и в самом деле развлечется и рассеется несколько в вашем обществе. Но ежели вы станете проделывать всякие дурацкие штуки, прыгать ко мне на стол, ежели вы перевернете мою чернильницу или еще что грохнется на пол по вашей милости, то я вас обоих выставлю за дверь, вышвырну на улицу».
Засим маэстро немножечко приотворил дверь и впустил кого-то в комнату. Однако же этот кто-то был не кто иной, как мой друг Муций. Я с трудом узнал его. Шерсть его, прежде гладкая и лоснящаяся, была теперь растрепана и крайне неприглядна, глаза глубоко запали, и его прежде несколько, правда, грубоватый, чуть неотесанный, ненужно суровый, но все же вполне сносный облик приобрел какие-то новые черты: в нем появилось нечто высокомерно-заносчивое и даже, я сказал бы, хищно-жестокое. «Здорово, Мурр! – фыркнул он. – Все-таки я отыскал вас! Куда же это вы запропастились? Неужели же я должен специально являться сюда, чтобы извлекать вас из-под вашей проклятущей печки? Но с вашего разрешения!..» Он приблизился вплотную к моей тарелке и без остатка сожрал всю жареную рыбу, которую я благоразумно приберег к ужину. «Скажите-ка, – говорил он, уплетая рыбу, – скажите мне, черт возьми, где это вы пропадаете, почему это вы больше не являетесь к нам на крышу, почему это вас не видать нигде в веселой компании?!»
Я объяснил ему, что, распростившись с любовью к прелестной Мисмис, я всецело и без остатка погрузился в науки, почему о прогулках не могло быть и речи: о них я и думать не в состоянии! И вообще я ни в малейшей степени не стремлюсь к обществу и не нуждаюсь в обществе, ибо здесь, у моего маэстро, есть все, чего только моей душе угодно: и манная каша-то у меня есть (на молоке!), и мясо есть, и рыбка, и мягкий тюфячок – и так далее и тому подобное! Спокойное, мирное, беззаботное существование – это, я полагаю, для кота моих склонностей и способностей – величайшее благо и ценнейшее достояние, и тем более мне приходилось страшиться и опасаться, что все это, чем я обладаю, могло бы быть расстроено и разрушено, ежели бы я опрометчиво стал выходить на прогулки, так как, увы, я убедился, что моя пылкая склонность к юной Мисмис еще не вполне угасла, и, увидев ее вновь, я легко мог бы снова увлечься и вследствие этого совершить новые опрометчивые поступки, в которых мне впоследствии, быть может, пришлось бы очень долго и очень тяжко раскаиваться.
– Вы имеете полнейшую возможность чуть попозже снова попотчевать меня жареной рыбкой! – так молвил Муций, а затем, изогнувшись, – так, наспех обмахнул лапой морду, усы и уши – и занял место на моем тюфячке бок о бок со мною.
– Согласитесь, – начал Муций, после того как он в знак своего удовлетворения помурлыкал в течение нескольких секунд и говорил теперь мягко и вразумительно, – поймите и намотайте себе это на ус, милый мой брат Мурр, вам здорово повезло, что мне пришла в голову отличная идея посетить вас в вашей уединенной келье, о отшельник и пустынножитель Мурр, и что ваш маэстро впустил меня к вам, не слишком прекословя. Вы находитесь теперь в величайшей опасности, в какую только может попасть толковый и даровитый парень, этакий кот-молодец, у которого и котелок, что называется, варит да и силы не занимать. Одним словом, вы находитесь в величайшей опасности! В чем же эта опасность? А вот в чем: вы вот-вот превратитесь в прескверного и презлобного отвратного филистера. Ну, вы скажете, конечно, что вы слишком погрузились в науки и слишком заняты ими, чтобы у вас оставалось время осмотреться, так сказать, среди себе подобных, побывать в нашем обществе, в обществе котов! Простите, брат, но я не приму всерьез ваши уверения, ибо они, конечно же, не соответствуют действительности: вот ведь как вы отъелись, стали круглый, жирный, шерсть сверкает, как зеркало, ух, гладкий какой! – вот таким, вот в таком чудном виде я теперь нахожу вас. Клянусь небом, вы нисколько не похожи на книжного червя, на полуночника, который, не зная сна, корпит над учеными фолиантами! Поверьте мне, Мурр, проклятая удобная жизнь – она-то как раз и превращает вас в ленивого и вялого лежебоку! Совершенно иначе было бы у вас на душе, если бы вам пришлось потрудиться с нами, чтобы подцепить несколько рыбьих костей или, к примеру, пташку какую изловить!
– Я полагал, – прервал я друга, – что ваше положение можно было назвать прекрасным и счастливым, ведь прежде вы были…
– Ну, об этом, – почти гневно перебил меня Муций, – об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз. И что это все «вы» да «вы»! Не задавайся, брат! Филистер ты, и только, и в наших
