Френсис Фицджеральд - Больше чем просто дом (сборник)

Распахивается дверь, и входят трое. Первый — Ламарк — высокий и тощий, с редкой всклокоченной бородкой. Второй — Дестаж — низенький и толстый, у него белая борода и лысина. Третий — Франсуа Меридьен — стройный, черные волосы с проседью, маленькие усики. У него печально-безвольное лицо с маленькими глазками и покатым подбородком. Он очень взволнован. Все трое с немым любопытством поглядывают на Шанделя.

П и т у (широким движением руки указывая на всех троих). А вот и они, мсье. Они могут вам поведать больше, чем я. (Обращаясь к вошедшим.) Господа, этот джентльмен жаждет выспросить вас о…

Ш а н д е л ь (поспешно встает и перебивает Питу). Об одном друге моего отца. Питу сказал, что вы его знали. Кажется, его звали Шандель.

Трое одновременно вздрагивают, а Франсуа начинает нервно смеяться.

Л а м а р к (после паузы). Шандель?

Ф р а н с у а. Жан Шандель? Так у него был еще какой-то друг, кроме нас?

Д е с т а ж. Вы уж простите меня, мсье, но это имя никто, кроме нас, не упоминал вот уже двадцать два года.

Л а м а р к (пытается держаться с достоинством, но все равно смотрится немного забавно). И упоминаем мы его с благоговением и трепетом.

Д е с т а ж. Ламарк, может, чуточку преувеличил, (очень серьезно) Жан был нам очень дорог. (Снова слышен нервный смешок Франсуа.)

Л а м а р к. Но что именно тот мсье хотел бы узнать?

Шандель жестом приглашает их сесть. Они рассаживаются за большим столом, и Дестаж принимается набивать трубку.

Ф р а н с у а. Ба! Да нас опять четверо!

Л а м а р к. Идиот!

Ш а н д е л ь. Эй, Питу, налейте-ка всем вина. (Питу кивает и, шаркая, удаляется.) Итак, мсье, расскажите мне про Шанделя. Поведайте, что он был за личность.

Ламарк безучастно смотрит на Дестажа.

Д е с т а ж. Ну, он был… он нравился людям.

Л а м а р к. Не всем.

Д е с т а ж. Но нам он нравился. Кто-то считал его лизоблюдом. (Шанделя передергивает.) Он был рассказчик отменный, и если хотел, то мог увлечь беседой весь этот погребок. Но он предпочитал разговоры с нами.

Входит Питу с бутылками и бокалами, откупоривает бутылки и ставит их на стол. Затем уходит.

Л а м а р к. Он был образован. Как бог знает кто!

Ф р а н с у а (осушает бокал и наливает снова). Он знал все на свете, мог рассказать что хочешь — он часто читал мне стихи. И какие стихи! А я слушал и мечтал…

Д е с т а ж. Он и сам рифмовал и пел свои стихи под гитару.

Л а м а р к. Он нам рассказывал про мужчин и женщин в истории — про Шарлотту Корде, про Фуке и Мольера, про святого Людовика и Мамина, про душителя, и про Карла Великого и мадам Дюбарри, и про Макиавелли, и про Джона Ло, и Франсуа Вийона…

Д е с т а ж. Вийон! (Воодушевленно.) Он обожал Вийона. Он мог рассказывать о нем часами.

Ф р а н с у а (доливая вина). А потом как напьется вусмерть, так орет: «А ну, кто на меня!» — как вскочит на стол и давай крыть всех свиньями и свинским отродьем. Ага! А то сграбастает стул или стол, и тогда — святые угодники! Но в такие вечера нам крепко доставалось.

Л а м а р к. А еще, бывало, скинет шапку, возьмет гитару и идет на улицы петь. И пел что-то про луну.

Ф р а н с у а. А еще про розы и Вавилонские башни из слоновой кости, и о старинных придворных дамах, и о «молчаливых аккордах, плывущих от океана к луне».

Д е с т а ж. Вот почему он всегда был без гроша. Жан был блестящий и умный, если уж трудился, то трудился как проклятый, но он вечно был пьян, день и ночь.

Л а м а р к. Он частенько неделями жил на одном только спиртном.

Д е с т а ж. Под конец по нему уже тюрьма плакала.

Ш а н д е л ь (зовет). Питу! Еще вина!

Ф р а н с у а (бурно). И мне! Он меня больше всех любил. Часто говаривал, что я — дитя, и обещал учить меня уму-разуму. Только умер, так и не начавши.

Входит Питу с очередной бутылкой вина. Франсуа нетерпеливо хватает ее и наполняет свой бокал.

Д е с т а ж. А потом этот проклятый Лафуке проткнул его ножом.

Ф р а н с у а. Но Лафуке-то я прибрал. Стоял он как-то пьяный на мосту через Сену…

Л а м а р к. Заткнись же, дурак, ты…

Ф р а н с у а. Я толкнул его, и он пошел на дно — на самое дно, и той же ночью ко мне во сне пришел Шандель и поблагодарил меня.

Ш а н д е л ь (содрогнувшись). Как долго — сколько лет он приходил сюда?

Д е с т а ж. Шесть или семь. (Мрачно.) Ходил — да весь вышел.

Ш а н д е л ь. И он забыт. Ничего от него не осталось. И никто о нем больше не вспомнит.

Д е с т а ж. Воспоминания! Фу! Потомки — они такие же шарлатаны, как самый предвзятый театральный критик, лижущий задницу актерам. (Нервно крутит бокал туда-сюда.) Боюсь, вы не осознаете, что мы чувствовали к Жану Шанделю — и Франсуа, и Ламарк, и я, — мы обожали его, он был для нас больше чем гений…

Ф р а н с у а (сипло). Как вы не поймете, что он за нас — в огонь и в воду.

Л а м а р к (вскакивает в волнении и ходит взад и вперед). Кто такие были мы? Трое несчастных мечтателей — ничего не смыслившие в искусстве, практически неграмотные. (Он ожесточенно поворачивается к Шанделю и говорит почти угрожающе.) Можете ли вы себе представить, что я не умел ни читать, ни писать? Что в прошлом вот этот самый Франсуа, при всех его красивых речах, был податлив, как вода, а умишком мелок, будто…

Франсуа гневно вскакивает.

Л а м а р к. Сядь.

Франсуа садится, ворча.

Ф р а н с у а (после паузы). Но вы должны знать, мсье, у меня есть способность к… к… (беспомощно) не могу назвать — к восприятию, художественное, эстетическое чутье — назовите это, как вам угодно. Слабый — да, почему бы и нет? Вот он — я, и у меня ни малейшего шанса выстоять во враждебном мире. Я лгу… я, может, краду… я напиваюсь… я…

Д е с т а ж наполняет бокал Франсуа.

Д е с т а ж. Хватит, выпей и заткнись! Ты утомляешь господина. Это его слабая сторона, бедный малыш.

Шандель, который не пропустил ни слова, резко придвинул свой стул к Дестажу.

Ш а н д е л ь. Но вы сказали, что отец был для вас более чем близким другом, что это значит?

Л а м а р к. Не понимаете?

Ф р а н с у а. Я… я… он помог…

Дестаж наливает еще вина и протягивает ему.

Д е с т а ж. Понимаете, он — как бы это сказать? — он выражал нас. Можете ли вы вообразить душу, подобную моей, душу невероятно лирическую, чувствительную, но необработанную. Можете ли представить, какой бальзам, какое лекарство, все-все сошлось воедино для меня в наших с ним разговорах. Они были для меня всем. Я мучительно искал фразу, чтобы выразить миллион своих стремлений, а ему хватало одного-единственного слова.

Л а м а р к. Вам не скучно, мсье?

Шандель мотает головой, достает портсигар, выбирает сигарету и прикуривает.

Л а м а р к. Перед вами, мсье, три крысы, три исчадья канализации, предназначенные природой, чтобы жить и умереть в грязных канавах, в которых они родились. Но вот эти три крысы в одном отличаются от прочих порождений канализации — у них есть глаза. Ничто не заставит их покинуть канализацию, ничто не поможет им уйти, кроме этих глаз, — и вот является свет. Он приходит и уходит, а мы по-прежнему крысы — мерзкие крысы, — и тот, кто утратил свет, снова слепнет…

Ф р а н с у а (бормочет сам себе).

Закатный луч плещется в остатках вина в бокале, который Франсуа держит обеими руками. Вино искрится и переливается. Франсуа смотрит на это, вздрагивает и опрокидывает бокал. Вино растекается по столу.

Д е с т а ж (оживленно). Пятнадцать-двадцать лет назад он сидел там, где сидите вы, — маленький, большеголовый, черноглазый и вечно сонный.

Ф р а н с у а (с закрытыми глазами, протяжно). Вечно сонный, сонный, со…

Ш а н д е л ь (мечтательно). Он был поэтом, который не допел свою песнь, венками из пепла увенчано его чело. (В его голосе звенит торжественная нота.)

Ф р а н с у а (разговаривает во сне). Ну что, Шандель, ты сегодня остряк или меланхолик, глупец или пьянчуга?

Ш а н д е л ь. Господа, становится уже поздно. Мне пора. Пейте сколько хотите. (Воодушевленно.) Пейте, пока у вас не начнут заплетаться язык и ноги, до потери сознания. (Бросает чек на стол.)

Д е с т а ж. Эй, юноша!

Шандель надевает пальто и цилиндр. Питу приносит вино и наполняет бокалы.