— Простите, что помешал, — сказал он. — Комиссара нет, — а надо уточнить одну штуку. Вот, вы послали ко мне молодого человека, который с бумажником.
— А, да. Такой англичанин, Жераль Шу-Смит, из газеты.
— Шу-Смит, Жераль, — уточнил страж закона.
Девушка, подмазывавшая губы, опустила помаду и спросила:
— Шу-Смит?
— Да, мадемуазель.
— Не может быть. Таких фамилий не бывает.
— Простите, у меня записано. Он мне сам сказал. Девушка взглянула на бумажку и немного подумала.
— А, Шусмит!
— Я и говорю, мадемуазель, Шу-Смит.
— А еще Джеральд. Ах ты, черт! Он большой? Ну, крупный? Могучий?
— Да, мадемуазель, корпулентный.
— И такой, вроде овцы?
Сержант это обдумал, усомнившись, что можно сравнить с самой овцой того, кто непочтителен к закону, и отвечал:
— Несдержан, мадемуазель, легкомыслен, но вообще — покладист.
— И еще из газеты. Конечно, тот. Два года назад мы плыли с ним в Европу. Оказалось, что он дружит с моим братом, так что и мы подружились. Он немножко страдал, его в Нью-Йорке уволили. А что он сейчас делает?
— Что-то издает.
— Интересно, что. Наверное, умный еженедельник. С виду не подумаешь, но я догадалась, что он — очень ученый.
— Неужели, мадемуазель?
— Да, ученый. Знает живопись, литературу, и вообще. Писал в «Нью Стейтсмен», сами понимаете.
— Как не понять, мадемуазель.
— Но не думайте, он не сноб. Он очень хороший, а то бы мой брат с ним не дружил. Я просто хотела сказать, что с виду он — простой, а в глубине — ого!
— Это бывает, мадемуазель.
Тут вмешался секретарь, ощутивший, что его оттирают от блестящей, истинно салонной беседы.
— Вы хотели со мной посоветоваться, — сказал он сержанту, и тот уловил обиду, но не покраснел, ибо и так был потемнее черешни, зато чуть-чуть задрожал, словно пудинг под ветром.
— Да, месье. Тут такой вопрос. Если утерян предмет, содержащий некую сумму, дозволительно ли оплатить марки для письменного заявления из упомянутой суммы, содержащейся в предмете?
— У этого Шу-Смита нет денег?
— Вот именно, мсье. Наличность его в предмете, иными словами — в бумажнике (один, коричневый, крокодиловый, пять с половиной дюймов в длину).
— Тогда — конечно, можно.
— Вправе ли я соответственно изменить сумму, указанную в заявлении?
— Меняйте.
— Не одолжите ли два листка копирки?
— С удовольствием.
— Благодарю.
— Сержант, — сказала девушка, когда он направился к двери, — задержите, пожалуйста, Шусмита, пока я тут не управлюсь. Хочу с ним поговорить.
— Постараюсь, мадемуазель.
После его ухода секретарь обернулся к ней.
— Итак, мадемуазель, — спросил он, — чем могу быть полезен? Может быть, будем говорить по-английски? Я говорю свободно.
— Да, давайте. Я два года в Париже, а все-таки как-то легче. Когда вы говорите по-английски, вам тоже надоедает?
— Нет, мадемуазель. Не изложите ли вы свое дело? Вы что-то потеряли?
— Да, я…
— Минуточку, все — по порядку. Имя, фамилия?
— Кэй Кристофер.
— Кристофер, Кэ. Что означает эта буква?
— Ну, вообще-то Кэтрин, но меня всегда зовут Кэй. Не «Кэ», а «Кэй». Так бывает в Америке.
— Вы американка?
— Да.
— Служите в Париже или просто живете?
— Служу, в «Нью-Йорк Хералд Трибьюн».
— Чрезвычайно почтенная газета. Читаю ради языка. Что ж вы потеряли?
— Брата.
Секретарь заморгал.
— Его два дня как нет. Мы живем вместе, он тогда ушел — и не идет. Я ждала, ждала, а потом решила обратиться в полицию.
— В больницы звонили?
— Да, во все до единой. Нету.
Секретарь посоветовал было морг, но сдержался.
— Вы говорите, два дня?
— Примерно двое суток. Я рано ухожу, он поздно спит, но, когда я пришла, его не было. Вообще-то я не паникую, он часто у нас бродит, но… понимаете, третий день…
— Конечно, понимаю. Не захочешь — обеспокоишься. Что ж, заверяю вас, полиция сделает все возможное. Как зовут вашего брата?
— Эдмунд Биффен Кристофер. Простите, Кристофер Эдмунд Биффен.
— Так, так. Эдмон Биффэ’н. Странное имя, я такого не слышал.
— Фамилия крестного.
— Ах, вон что!
— А ему, вы знаете, не нравится «Эдмунд». Говорит, это — важнейший тип с двойным подбородком.
— Вот как? — сказал секретарь, слегка моргая, ибо его звали Эдмоном.
— К счастью, все зовут его Бифф.
— Мдэ, м-дэ… Возраст?
— Двадцать девять лет. Скоро тридцать. Мог бы взяться за ум!
— Профессия?
— Там, у нас, был репортером, а потом уехал сюда. Пишет роман, но как-то туго. Хмурится, бормочет: «Надо еще подчистить». Вы же знаете, что теперь читают. Если нет таких всяких слов, книгу не откроют. Ну, как на заборе.
— Напишем «Романист».
— Рискнем, напишем.
— Не могли бы дать его словесный портрет?
Кэй засмеялась. Секретарь подумал, что у нее — мелодичный смех.
— Ну, это легко, — сказала она. — Вылитая такса.
— Простите?
— Нос — вперед, глаза — карие, подбородка нету. Волосы, костюм, ботинки — рыжего собачьего цвета.
— А, понятно! Теперь — настроение. Он был спокоен, весел?
— В высшей степени.
— Как у него с деньгами?
— Какие уж деньги! Но вообще, этот крестный недавно умер, оставил миллионы. Бифф думает, он — прямой наследник.
— Словом, — сказал деликатный секретарь, — самоубийство мы исключим?
— Господи, конечно! Бифф в жизни себя не убьет, пока на свете есть блондинки.
— Он их любит?
— Обожает. Я боюсь, а вдруг он на какой-то женился? Но будем надеяться.
— Будем, мадемуазель. Другого нам не дано. Что ж, больше спрашивать не о чем. Не повторите ли вы сержанту то, что сказали мне?
— А надо? Может, обойдемся?
— Так положено. Нет, нет. Через эту дверь ходим мы с комиссаром и сержантом. Посетители выходят, а туда проникают с улицы.
3Сержант вернулся к Джерри с видом дипломата, который долго решал важнейшую проблему.
— Все в порядке, — сказал он.
— Слава Богу, — сказал Джерри. — Знаете, я так и думал, что вы все устроите.
— Секретарь не возражает, — сообщил сержант через минуту-другую, прочитал заявление и медленно его протянул. — Подпишите. С нажимом, тут копирка. Спасибо.
Он наклеил марки, вынул из стола бумажник, из бумажника — двадцать франков, положил их в стол и запер его.
— Ну, все, — сказал он. — Вот вам второй экземпляр. Первый и копирку оставляем для архива.
— А бумажник? — спросил Джерри. Сержант устало улыбнулся.
— Зайдите через три дня в бюро находок, Рю Бурдийон, 36, — сообщил он с таким видом, с каким сообщают хорошую новость.
Джерри вскочил и схватился за голову.
— Да я завтра улетаю!
— Вы говорили.
— Где ж я буду ночевать?
Сержант развел руками и принялся за бумаги.
1Кэй решила не ходить к сержанту — ей показалось, что беседа с ним не возвышает и даже не развлекает душу. Конечно, она ошибалась, он мог бы порассказать ей немало занимательного о бородках ключа; но ей это было неведомо. И вот она стояла на улице, у дверей, надеясь, что Джерри скоро выйдет.
Вышел он скоро, но не совсем в себе. Взор его блуждал, руки дрожали, грудь вздымалась. Затравленный олень, окажись он случайно рядом, похлопал бы его по плечу, с налету узнав своего.
Кэй бодро его окликнула.
— Привет! — сказала она. — Рада вас видеть, Жераль. Он предостерегающе поднял руку.
— Идете к сержанту? — хрипло спросил он. — Не ходите. Рехнетесь.
Он прервал свою речь, всмотрелся и подошел поближе.
— Минутку, минутку… О, Господи!
Глаза у него вылезли, что модно среди улиток. После недавней беседы ему казалось, что жизнь навсегда лишилась света и смеха, но вот она возникла из мглы и совершила чудо, озарив его и согрев, как суп в одиннадцать часов.
Тогда, на «Мавритании», она ему очень нравилась, и пусть какой-нибудь циник не говорит, что на море понравится кто угодно. Тот же циник не снискал бы успеха, сказав сейчас, что всякий обрадует, если он не сержант. Странные чувства зашевелились в Джерри, и он почему-то услышал звон колокольчиков.
— Господи! — сказал он. — Это вы!
— Так говорят, — отвечала Кэй, — когда гадают, кто это.
— Вы что, думаете, я вас забыл?
— А что такого? Плыли пять дней, два года не виделись. Тогда, в Шербуре, вы сказали: «Будем держать связь». Сказали, но не держали.
— Как я мог? Вы — в Париже, я — в Лондоне. Работа.
— Я очень рада, что вы ее нашли. На «Мавритании» вы волновались, что останетесь безработным. Хоть написали бы!
— Я не знал адреса.
— И я вашего не знала.
— А какой он?
