Уже давно мы искали случая, чтобы сделать несколько замечаний по поводу неудачных попыток объяснить характер и особенности мастерства писателей-сатириков. Существует общеизвестное представление о том, что причинами той язвительности и едкости, которые отличают продукцию сатириков, являются их завистливость, творческое бессилие и предрасположение к мизантропии, вызванное личными неурядицами или физической неполноценностью создателя сатирического произведения. Откровенно признаемся, что по роду своей деятельности мы в высшей степени заинтересованы в том, чтобы рассеять подобное предубеждение. Разумеется, нельзя сказать, чтобы со стороны людей, обладающих даром видеть в предметах смешную сторону, не было никаких злоупотреблений и что они не используют этот дар для своей личной выгоды. К сожалению, чаще всего случается именно так. Однако каким же даром природы не злоупотреблял человек? II разве можно делать далеко идущие выводы только на основании исключений? Как бы то ни было, мы не в праве отрицать, что сатирики обладают благороднейшими качествами.
Из всех даров, которыми природа щедро награждает того, кто подвизается в столь ответственном жанре, он непременно должен обладать самым главным: проницательностью. Проницательность и дальновидность необходимы ему для того, чтобы вещи и люди, которые его окружают, представали перед ним в истинном свете, чтобы его не ввело в заблуждение кажущееся правдоподобие, которое имеет свойство окрашивать все окружающее в ложные тона. Обладая способностью к глубокому анализу, писатель-сатирик не должен скользить по поверхности: он обязан вскрывать причины и тайные пружины, управляющие человеческим сердцем. Эту способность ему дарует природа. Однако этого мало. Необходимо, чтобы жизненные обстоятельства создали ему возможность сохранения личной независимости и свободы, ибо иначе, стоит ему только обнаружить больший интерес к одним вещам в ущерб другим, он не сможет уже стать проницательным наблюдателем и беспристрастным судьей всего окружающего. Человек, осуждающий и высмеивающий ошибочные мнения и дурные поступки других людей, должен обладать особой силой убеждения, а для этого, кроме острого глаза, необходимо владеть не менее ценным искусством ясно излагать свои мысли. Последнее особенно важно, во-первых, потому, что нет такой истины, которая, будучи плохо, неудачно изложена, не показалась бы нам ложной; во-вторых, потому, что нас редко убеждает истина, которая нам не льстит. Искусство ясно излагать свои мысли всегда является плодом упорной учебы. В природе мы редко сталкиваемся с истинами, которые были бы ясны сами по себе, понимание и осмысление которых не требовало бы больших знаний. Необходимо учесть также, что сама форма изложения меняется от эпохи к эпохе: то, что в один период кажется возможным, приемлемым, дозволенным, в другое время приобретает слишком резкий характер или становится совершенно непригодным. Вот почему сатирик обязан хорошо понимать дух времени, в которое он живет. В этом как раз и состоит та значительная разница между сатириками античности и современности, которая поражает исследователя. Первым сатириком, о котором мы, блуждая в потомках времен, находим фрагментарные сведения, был Аристофан.[432] В своем произведении «Облака», которое следует рассматривать скорее как диалогизированную сатиру без строгой формы, нежели как обычную комедию, Аристофан задался целью осмеять не больше не меньше как одного из величайших античных философов – божественного Сократа. Каждый, кто имеет хотя бы приблизительное представление об этом непристойном опусе, должен признать, что в период более высокой культуры это сочинение должно было стать предметом всеобщего порицания. Но оставим в стороне далекие времена древней Греции и посмотрим, каковы были способы и формы выражения у писателей в высшей степени просвещенного (по сравнению с предыдущей эпохой, разумеется) века Августа. Скажите откровенно, разве витиеватый Персий или едкий Ювенал,[433] воспроизводя самые непристойные выражения своих современников, которых они высмеивали, могли бы найти в наш век утонченного лицемерия и ханжества читателей, способных принять и понять все это? Мы не говорим уже о фривольной манере Катулла и Тибулла, о грубой откровенности Марциала,[434] ограничимся суровым Цицероном, сладкозвучным Вергилием и изящным Горацием.
Отдельные пассажи из речей против Катилины или против Верреса, эклога «Алексис и Коридон», бурлескная ода, посвященная Приапу,[435] и сотни других мест из произведений изящной римской словесности вызвали бы бурю негодования и строгое осуждение не только в нашем современном обществе, но даже в век Людовика XIV, который ближе им по духу, чем мы.
В наш век даже у осторожного Буало нашлись бы хулители: в редкой комедии Реньяра[436] и Мольера нет пассажа или целой сцепки, которые не заставляли бы краснеть современных посетителей французского театра.
Мы вовсе не хотим этим сказать, что один век лучше другого и что нравы нашего века лучше, чем нравы предыдущих эпох. Доводы в пользу такого суждения было бы нетрудно найти, но так как мы не можем вдаваться одновременно в существо столь различных проблем, ограничимся тем, что входит непосредственно в нашу задачу. Нравы меняются, и чувство стыдливости возрастает вместе с ростом общества, как это бывает и у людей. Обычно это чувство в детстве еще не успевает обнаружиться и в старости его лишаются.
Аристофан и древняя Греция не знают, что такое стыд, ибо это была эпоха детства тогдашнего европейского общества. В период распада римской общественности чувство стыдливости оказывается попранным, и если в век Людовика XV о нем совершенно забывают, если писатели французской революции нарочито заглушают его самым недостойным образом, если писатели, подобные Пиго-Лебрену,[437] в совлекают с него на какое-то время покровы с ведома и при содействии целого общества, то все же за упадком снова следует возрождение, ибо общества не исчезают, как исчезают, например, индивиды, они умирают только для того, чтобы потом снова возродиться, точнее говоря, их смерть мнимая: они постоянно и неуклонно движутся к одной цели – к совершенствованию рода человеческого. История нам это ясно доказывает, как бы медленно ни происходило само движение. Их мнимая смерть означает не что иное, как временные кризисы, которые представляются нам мгновенными потрясениями, Словом, общество является не чем иным, как куколкой, которая высвобождается из кокона, чтобы начать новую фазу существования.
Для тех, кто не видит так, как это видим мы, неуклонного поступательного движения человеческого рода, для тех, кто не умеет видеть в нравах нашего века никаких признаков дальнейшего совершенствования по сравнению с прошедшими веками, наша культура кажется сплошным лицемерием. Если даже согласиться с тем, что признание постоянного прогресса есть не что иное, как выражение снисходительного почтения, которое порок обычно оказывает добродетели, то никто все же не может отрицать, что и в этом есть нечто положительное, ибо тот, кто способен признавать положительное, сам может преуспеть в свершении новых полезных дел.
Коль скоро мы уверовали в то, что разница в нравах и различие в критериях вкуса существуют, мы по необходимости должны признать, что и сатирики, которых в одну эпоху принимают сочувственно, в другую эпоху терпят фиаско.
И это не только делает чрезвычайно трудным в наши дни положение самих сатириков, но и, по правде сказать, грозит скорым вырождением жанра сатиры как такового. Иначе говоря, мы живем в эпоху, когда сатира, атакуемая со всех сторон, должна будет совершенно преобразиться и полностью подпасть под юрисдикцию литературной критики.
Вот почему в настоящее время мы считаем недопустимыми личные выпады в сатире, подобно тому как это было в сатире Аристофана или Ювенала. Ее удел украшать книжные полки какого-нибудь ученого мужа, но в просвещенный век, в век особо пристального внимания к социальным проблемам и взаимного уважения взглядов, сатира больше чем когда-либо должна опираться на истину и стремление к общей пользе. Мы позволим ей быть язвительной, если это нужно, если она, бичуя паши ошибки и заблуждения, укажет нам путь к истине. Но поскольку сами личности как таковые ничего не значат в жизни общества и только их поступки, догматы и политические ошибки могут иметь какой-то общественный интерес, постольку нужно отнять у сатиры право критиковать отдельные личности, а это значит лишить сатиру яда, который ее бесчестит и делает ее зловредной; тем самым мы лишим ее единственной возможности приносить больше вреда, чем пользы. Все вышеизложенное заставляет нас выступить на защиту писателей-сатириков.
Сатирик, который сумеет с честью одолеть все трудности, несомненно завоюет признание общества, и чтобы совершенно покончить со всякого рода предубеждениями по отношению к ним, добавим еще несколько соображений.
