Сверху послышался знакомый стук.
Аннет встала. Лицо ее залил румянец, подбородок вздернулся. В глазах заблистал воинственный огонек. Она вышла на лестницу и отправилась на верхний этаж. Если бы у нее оказался случайный свидетель, он бы пожалел несчастного, который, не зная о кознях рока, победно стоит за дверью, куда вот-вот постучат.
— Входите! — выкрикнул довольно приятный и бодрый голос; но что такое голос, когда черна душа?
Аннет вошла. Комната оказалась обыкновенной мастерской художника почти без мебели и совсем без ковра. Посередине стоял мольберт, из-за мольберта выглядывали мужские ноги. Над мольбертом клубами подымался никотиновый дым.
— Прошу прощения, — начала Аннет.
— Натурщиц мне пока не надо, — ответил Дикарь.-. Оставьте карточку на столике.
— Я не натурщица, — холодно заметила Аннет. — Я просто зашла…
На этот раз Дикарь, наконец, выглянул из-за укрытия и вынув изо рта трубку, швырнул откуда-то стул.
— Прошу прощения, — сказал он. — Присаживайтесь. Как беспечна природа, распределяя свои дары! Мало того что у подлого невежы — приятный голос, он еще и с виду привлекателен! Сейчас он немного растрепан, волосы стоят дыбом, но в остальном он вполне мил. Даже во гневе Аннет не утратила справедливости.
— Я думал, это еще одна натурщица, — пояснил он. — Как только я здесь поселился, от них никакого отбою нет, приходят по десять штук в час. Сначала я не возражал, но, примерно после восемнадцатого порождения солнечной Италии, они стали действовать мне на нервы.
Аннет терпеливо ждала, пока он закончит.
— Мне очень жаль, — сказала она с интонацией «сейчас-ты-у-меня-получишь», — что моя игра беспокоит вас.
Казалось бы, только эскимос в шкурах и теплом белье выдержит такую манеру; но Дикарь и не поежился.
— Мне очень жаль, — повторила Аннет, намного ниже нуля, — что я вас побеспокоила. Я живу этажом ниже, и слышала, как вы стучали.
— Ну что вы! — дружелюбно запротестовал молодой человек. — Мне ваша музыка очень нравится!
— Тогда зачем стучать? — отозвалась Аннет, поворачиваясь к выходу. — Пожалейте, хотя бы, мою штукатурку, — сказала она через плечо. — Надеюсь, вы не обиделись. Всего хорошего.
— Нет! Постойте!
Она остановилась. Он смотрел на нее и приветливо улыбался. С большой неохотой она признала, что у него приятная улыбка. Его спокойствие все больше действовало ей на нервы. Он давно должен был лежать во прахе у ее ног.
— Понимаете, — начал он, — я люблю музыку, но то, что вы играли, — не мелодия. Одно и то же, одно и то же, как будто пластинку заело.
— Я пыталась закончить фразу, — важно, но уже не так холодно, отвечала Аннет, поневоле оттаивая. Было в этом растрепанном человеке что-то очень привлекательное.
— Фразу?
— Да. Музыкальную. Для моего вальса. Я пишу вальс.
На лице его отобразилось настолько непосредственное, почти детское восхищение, что последний остававшийся лед незаметно растаял, и Аннет ясно поняла, что этот возмутитель спокойствия ей положительно нравится.
— Вы пишете музыку? — потрясенно спросил он.
— Я написала одну-две песенки.
— Наверное, это просто здорово, — что-то творить… ну, писать музыку.
— Вы ведь тоже творите? Пишете картины. Молодой человек бодро покачал головой.
— Из меня бы вышел неплохой маляр, — заметил он, — Мне нужна площадь, обычное полотно меня стесняет.
Казалось, он не был этим огорчен, скорее, находил это забавным.
— Позвольте мне взглянуть. Она подошла к мольберту.
— Я бы вам не советовал, — предупредил он, — А вы не боитесь? Не пожалеете? Что ж, если вам этого действительно хочется…
На взгляд искушенного критика картина и впрямь могла показаться грубоватой. На ней был изображен темноглазый мальчик с большой черной кошкой. Статистика утверждает, что в сутках нет такого момента, когда где-нибудь на земном шаре начинающий художник не рисует детей с кошками.
— Я назвал это «Мальчик с кошкой», — сказал молодой человек. — Довольно точно, а? Сразу поймешь, что к чему. Вот это, например, — он предупредительно указал трубкой на край картины, — кошка.
Аннет принадлежала к той немалой группе людей, которым нравится или не нравится картина в зависимости от того, что на ней изображено. Детей и кошек она любила. К тому же он так хорошо отозвался о ее музыке.
— Я думаю, она просто замечательная, — сказала гостья. Лицо молодого человека отразило скорее удивление, чем радость.
— Правда? — воскликнул он. — Тогда я умру счастливым!
Конечно, если вы мне позволите спуститься к вам и послушать ваши песни.
— А вы будете стучать в пол!
— Я больше никогда в своей жизни ни разу не стукну ни по единому полу, — пообещал бывший дикарь. — И вообще, я ненавижу, когда кто-нибудь стучит по полу. Никогда не понимал таких людей.
В Чэлси дружба зреет быстро. За час с четвертью Аннет узнала, что молодого человека зовут Алан Беверли (за что она, скорей, пожалела его), что у него есть небольшие деньги, так что он не зависит от работы, и очень этому рад. С самого начала их беседы он ей все больше нравился. Он оказался совсем не похожим на художника-неудачника. В отличие от Реджинальда Селлерса, который жил в том же доме и иногда заходил к ней выпить кофе и выплеснуть эмоции, он не приписывал свои неудачи непроходимой тупости и подлости публики. Она настолько привыкла к высказываниям Селлерса о филистерах и горьком уделе гения, что была нимало удивлена, услышав в ответ на свою сочувственную реплику, что, если речь идет о нем, Алане, публика проявляет здравый смысл. Если бы он отчаянно хотел завоевать ее уважение, он не смог бы придумать лучшей фразы. Она терпеливо выслушивала обиженных гениев, поощряя их на дальнейшие рассказы, но ей очень хотелось запустить в них чем-нибудь тяжелым. Аннет не сочувствовала нытикам. Она была бойцом, и ей не нравилось, когда опускают руки под ударами судьбы. Нередко, возвращаясь с очередного обхода издателей, она была готова разрыдаться в подушку, но на публике гордость велела ей быть веселой и приветливой.
В тот день она впервые поделилась своими тревогами. Этот молодой человек со смешной прической располагал к доверию. Она рассказала ему, как трудно сейчас издать хорошую песню, если за это не заплатишь.
— Но те три песни, которые вы играли, — спросил Беверли, — они же изданы?
— Да, всего три.
— А как их раскупают?
— Очень плохо. Понимаете, песни не покупают, пока их не споет какая-нибудь знаменитость. А те иногда обещают, но обещаний не сдерживают. На них нельзя рассчитывать.
— Назовите их имена, — сказал Беверли, — завтра же всех перестреляю. Неужели ничего не придумать?
— Ждать, что ж еще!
— Я бы хотел, — сказал он, — чтобы вы, как только затоскуете, приходили сразу ко мне и изливали всю горечь. Не держите ее в себе, это вредно. Или позвольте мне спускаться к вам. Просто постучите по потолку.
Она засмеялась.
— Не смейтесь вы! — попросил Беверли. — Это нечестно. Вы не знаете, как чувствительны бывшие обстукиватели полов. Либо вы поднимитесь, либо я спущусь, хорошо? Обычно, чтобы разогнать хандру, мне бывает достаточно выйти на улицу и пристукнуть полицейского, но вам это не подойдет. Так что ничего не остается, как постучать по потолку, и я мигом сбегу к вам.
— Вы пожалеете, что это предложили.
— Ни в коем случае! — твердо ответил он.
— Если вы серьезно, мне правда стало бы легче, — призналась она. — Иногда я готова отдать все будущие деньги, лишь бы кому-нибудь поплакаться. Я всегда думала, как хорошо жилось людям в старинных романах, когда они только и говорили: «Присядьте, я расскажу вам историю моей жизни». Замечательно, а?
— Что ж, — заключил Беверли, поднимаясь, — вы знаете, как меня найти. Я прямо над вами. Там, откуда доносился этот стук.
— Стук? — переспросила Аннет. — Никакого стука не помню.
— Тогда пожмем друг другу руки, — предложил Беверли.
Как раз на следующий день ей выпало серьезное испытание с одной из учениц. Частные уроки были для Аннет и проклятием, и спасением. Они позволяли ей жить и убивали всякую охоту к жизни. Одни учились играть на фортепиано, Другие — думали, что они поют. У всех были наипрочнейшие головы, но на весь полк не набиралось и чайной ложки серого вещества. В этот день Аннет попалась ученица, которая замыкала колонну.
В студии у Беверли она встретила Реджинальда Селлерса, критически разглядывающего картину. Он ей не нравился. Долговязый, высокомерный, с черненькими усиками и снисходительными манерами, он, к тому же, обычно говорил ей: «Привет, малышка!» На звук выглянул сам Беверли.
— Вы захватили с собой топорик, мисс Бруэм? Если да, присоединяйтесь к избиению младенцев. Селлерс разнес мою кошку с ребенком в пух и прах. Взгляните, как он смотрит. Видите воинственный блеск? Он вышел на тропу войны.
