То были славные дни, и даже шляпки…
Короче говоря, жизнь била ключом; лишь одно мешало ей достичь совершенства. Ничто так не разлучает друзей, как успех одного из них, но эта беда обошла Аннет стороной. Селлерс был готов потесниться на аллее славы, ученицы, хотя и тупоголовые, ее просто обожали, Беверли — больше всех, но именно из-за него она не чувствовала себя совсем счастливой. Ей, добившейся успеха, было больно смотреть на неудачи. Правда, Беверли не огорчался, мало того — ни за что не хотел обидеть Селлерса. Тот, собственно, тоже не собирался его обижать, — он просто играл на нем свои победные песни. Это ее огорчало, и если, поднимаясь к Алану, она слышала в мастерской его голос, она тут же. не постучавшись, уходила к себе.
Однажды, сидя у себя в комнате, она услышала, как на площадке, рядом с ее дверью, зазвонил телефон. Она вышла и взяла трубку.
— Алло, — произнес сердитый голос. — Мистер Беверли дома?
Аннет до этого слышала, как тот выходил на улицу, она всегда узнавала его шаги.
— Нет, — отвечал она. — Что ему передать?
— Передайте, — сказал рассерженный голос, — что звонил Руперт Моррисон, и спрашивал, что ему делать со всеми этими нотами. Переслать их куда-нибудь, или как? — Голос абонента стал особенно высоким и возмущенным. Очевидно, мистер Моррисон находился в нервном напряжении, когда человеку неважно, кто его слушает, только бы выговориться.
— Ноты? — повторила Аннет.
— Ноты! — взвизгнул мистер Моррисон. — Кипы и кипы этих чертовых нот! Он что, шутит? — истерически заорал он, явно обретя в лице Аннет благодарного слушателя. Она и впрямь слушала, а ему это было очень нужно. — Он сдает мне квартиру! — простонал он. — Я надеялся, что здесь тихо, и я, наконец, допишу свою повесть, — и что же? Каждое утро новый грузовик с нотами! Как тут можно сосредоточиться, когда между этими кипами и шагу нельзя ступить?!
Аннет ухватилась за телефонную будку. В голове у нее все кружилось, но многое стало проясняться.
— Вы меня слышите? — спросил Моррисон.
— Да. От… от какой фирмы приходят посылки?
— Что?
— Кто издатели?
— Не помню. Что-то длинное. Хотя, постойте, — по-моему, Грузчинский и кто-то еще.
— Я передам мистеру Беверли, — ответила Аннет спокойным, ровным голосом. Ей казалось, что голову сжимает свинцовый обруч.
— Эй! Не бросайте трубку! — закричал Моррисон.
— Да?
— И про картины тоже скажите!
— Картины?
— Да. Четыре ужасно здоровые. Размером со слона каждая. Повернуться негде! И…
Аннет повесила трубку.
Мистер Беверли, как обычно, взбегал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, но, не дойдя один пролет, увидел открытую дверь.
— Можно вас на секундочку? — спросила Аннет.
— Конечно! А что? Еще один тираж продали?
— Не знаю, мистер… Бэйтс.
Она надеялась, что он смутится, но надежда не оправдалась. Он спокойно принял удар.
— Вы знаете мою фамилию? — спросил он.
— Я знаю гораздо больше. Вы — миллионер из Глазго.
— Да, правда, — признал Алан. — Но это наследственное. Отец тоже был миллионер…
— И вы тратите деньги, — горько заметила Аннет, — чтобы создать рай для дураков, пока вам не надоест и вы не выбросите свои игрушки. Вам не приходило в голову, что это жестоко? Вы думаете, Селлерс будет так же бодриться, когда вы перестанете покупать его картины?
— Я не перестану, — отвечал Алан. — Что ж покупать миллионеру из Глазго, если не его картины? Селлерс ничего не узнает. Он будет писать, я — покупать, все рады и счастливы.
— Вот как? А какое будущее вы уготовили мне?
— Вам? — задумчиво сказал он. — На вас я женюсь. Аннет напряглась от ног до головы и попыталась испепелить его взглядом. Он встретил его с тихим обожанием.
— Женитесь? На мне?
— Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Вам страшно оказаться в доме, где висят картины Селлерса. Это вам не грозит. Мы их положим на чердак.
Она попыталась было что-то сказать, но он остановил ее.
— Нет, слушайте! Присядьте ненадолго и выслушайте историю моей жизни. Мы опустим первые двадцать восемь лет и три месяца, заметив, что большую часть из них я искал именно такую девушку. Тридцать девять дней назад я повстречал вас. Вы шли по набережной, я проезжал мимо в такси. Я сказал шоферу остановиться, вы направились к метро «Чэринг-Кросс». Я…
— Меня это не интересует, — прервала его Аннет.
— Сейчас будет интересно, — заверил он. — Значит, я выпрыгнул из такси и побежал за вами. Вы сели в поезд, идущий к Слоан-скверу. Туда же сел и я. Вы перешли Слоан-сквер, свернули на Кинг-роуд и пришли сюда. Я шел за вами. На доме я увидел объявление «Сдается студия», и подумал, что я немного рисую, за художника сойду. Студию я снял, а заодно назвался Аланом Беверли. Вообще-то я Билл Бэйтс. Я часто думал, как живется людям с такими именами, как Алан Беверли, или, скажем, Сирил Тревильян. Что ж, подбросил монету, и мне выпал Алан. Оставалась еще одна важная проблема — как с вами познакомиться. Когда я услышал звуки фортепиано, я сразу понял, что все в порядке. Если я буду долго стучать…
— Вы… хотите… сказать мне… — Голос у Аннет задрожал, — что стучали… чтобы… выманить меня?
— Вот именно, — признался Билл. — Неплохо придумано, а? А теперь скажите мне, как же вы раскопали про вальс? Вы не стали говорить про «рай для дураков» только из-за Селлерса. Кто меня выдал? С Розинского, или как его, я взял честное слово.
— Какой-то Моррисон, — безразлично сказала Аннет. — Он позвонил и просил передать, что картины и ноты ему очень мешают.
Билл засмеялся.
— Бедный Моррисон! Я совсем про него забыл. Понимаете, я ему сдал свою квартиру в Олбэни. Он пишет книгу, ему нужен покой. Это показывает…
— Мистер Бэйтс!
— Да?
— Возможно, вы не хотели меня обидеть. Скорей всего, вы хотели помочь, но… разве вы не видите, как вы меня Унизили? Вы обошлись со мной как с ребенком, сунули мне леденец успеха, чтобы я не плакала. Да вы!..
Билл рылся в кармане.
— Могу я прочитать вам одно письмо? — спросил он.
— Письмо?
— Короткое, от моего агента. Он пишет: «Сэр» — это я, не «Дорогой Билл», заметьте, а «Сэр». Так вот: «Сэр, я рад сообщить Вам, что за Вашу картину „Мальчик с Кошкой" мне предложили сегодня утром десять (10) гиней. Согласны ли Вы на эту цену?»
— Да? — тоненьким голосом сказала Аннет.
— Я был настолько обрадован этой необычайной удаче, что решил познакомиться с покупателем. Им оказалась некая мисс Браун, которая живет в Бейзуотере. Ее там не оказалось, чего не скажешь об одной из ваших учениц. Я спросил, не ждет ли она посылки, и она сообщила мне, что получила от вас письмо, где вы обещаете за этой посылкой зайти.
Аннет закрыла лицо руками.
— Уходите!
— Помните рассказ про людей на острове, которые стирали друг другу белье? — спросил он.
— Уходите! — крикнула Аннет.
— Я всегда думал, — продолжал он, — что это их сближало… привязывало друг к другу.
— Уходите!
— Я не хочу уходить. Я хочу остаться и услышать, что вы выйдете за меня замуж.
— Пожалуйста, уходите. Мне надо подумать.
Она услышала, как он повернулся, закрыл дверь и отправился наверх. Вскоре раздались его шаги по паркету. Он ходил из угла в угол, монотонно и нетерпеливо, как зверь в клетке.
Аннет слушала. Шаги не прекращались.
Внезапно она встала, быстро взяла шест для занавесок, на секунду остановилась в нерешительности — и трижды постучала в потолок.
Часы пробили пять, — с живостью, как будто бы время было деньгами. Руфь Уорден встала из-за стола и, надев шляпу, вышла в приемную, где месье Гандино встречал посетителей. Месье Гандино был самым уродливым человеком в Ровиль-сюр-Мэр, владел он ломбардом, а Руфь служила ему с десяти до пяти в некоем смысле как секретарша. Ее обязанности были монотонными, но весьма несложными. Они заключались в том, чтобы уединенно и невидимо сидеть за толстым стеклом и вносить записи о ссудах в толстую книгу. Это занимало все ее время, так как Ровиль может похвастаться двумя казино, а совсем рядом — Монте-Карло. Дела шли хорошо, и хозяин нередко сочувственно качал головой или цокал языком, потому что в своем неофициальном качестве имел добрую душу и каждый раз вздрагивал, когда ему приходилось становиться очевидцем очередной трагедии, проходящей перед его официальным взором.
Он посмотрел, прищурившись, на Руфь, когда та появилась, и Руфь, взглянув на него, как обычно, почувствовала, что та печаль, которая почти непрерывно тяготила ее последнее время, на миг отступила. Особенность его лица заключалась в том, что оно вызывало веселье, — не насмешку, а, скорее, счастливую улыбку. Оно обладало тем неуловимым качеством, которое есть у Щелкунчика, — вероятно, благодаря неисчерпаемому оптимизму, который просвечивает сквозь грубые черты. Что бы там ни говорили, месье Гандино верил в людей.
