Да, но почему они не обвенчаются?
Да разве они не все равно, что повенчаны?
Не как следует!
Но как же следует? При посредстве пастора?
Тут в разговор вмешалась Софи и заявила, что она прекрасно сознает, что она недостаточно благородна для родных своего мужа и что каждый должен быть доволен тем местом, которое ему достается.
С этого вечера между двумя семействами завязалась дружба, и они жили так согласно, как очень редко встречается.
Но через несколько лет связь асессора была благословлена сыном, и возлюбленная поднялась до ранга матери его сына. Она изменилась благодаря страданиям и заботам о новорожденном, и желание нравиться своему мужу, культивировать свою любовь перестало быть ее единственной мыслью. В обращении с приятельницею показалось уже легкое превосходство, а по отношению к мужу — большая уверенность.
Однажды он пришел к ней сияющий, с большой новостью. Он встретил на улице старшую сестру, которая, конечно, была обо всем осведомлена. Ей, казалось, любопытно было посмотреть маленького племянника, и она обещала посетить их.
Тут Мария-Луиза принялась все основательно убирать, чистить, мыть, а асессор должен был купить ей новое платье. Визита ждали целую неделю; оконные занавески были выстираны, задвижки окон и дверей ярко начищены, чтобы сестра могла убедиться, насколько порядочна особа, с которой сошелся ее брат.
В тот день, когда наконец должна была прийти сестра, был сварен крепкий кофе.
И она пришла, прямая как доска, и протянула такую же прямую руку для приветствия. Она рассматривала мебель в спальне, снизошла до того, что согласилась выпить кофе, но не смотрела невестке в лицо. К новорожденному она выказала некоторый интерес. Ушла она скоро, но Мария-Луиза очень точно запомнила покрой ее платья, добротность материи, прическу.
На особенную сердечность она и не рассчитывала. Но самого факта визита для начала было достаточно, и скоро весь дом знал, что сестра асессора первая посетила их.
Между тем малыш рос и скоро у него появилась сестра.
Теперь Мария-Луиза начала уже беспокоиться о будущем своих детей, и бедному асессору ежедневно приходилось выслушивать, что усыновление детей было их единственным спасением.
К этому присоединились намеки сестры, что родители готовы к примирению, если только молодая чета как следует повенчается. После двухлетней ежедневной и ежечасной борьбы он решил наконец ради будущего детей позволить совершить над собой «мифологическую» церемонию.
Но кого позвать на свадьбу, которую Мария-Луиза хотела непременно праздновать в церкви? Нельзя же было приглашать Софи! Это совершенно невозможно! Такая девушка, как она! Мария-Луиза уже научилась произносить слово «девушка» с совершенно особенным выражением. Асессор напомнил ей, что они были большими приятельницами и что нельзя быть такой неблагодарной, но Мария-Луиза заявила ему, что ради детей надо пожертвовать своими привязанностями, — и он сдался.
Свадьба наступила и прошла.
Никакого приглашения со стороны родителей. Грубое письмо от Софи и окончательный разрыв между двумя парами.
И вот Мария-Луиза — дама. Одинокая, еще более одинокая, чем прежде. Досадуя на свой неверный расчет и уверенная в своем муже, который был теперь связан, она начала быстро пользоваться всеми правами, которые имеет замужняя женщина. То, что раньше давалось из любви и по доброй воле, она требовала теперь как должную дань.
Она вооружилась почетным титулом «матери своих детей» и с этим оружием в руках делала нападения. Наивный, как все воспитанные женщинами мужчины, он никак не мог понять, какая особенная заслуга — быть «матерью своих детей»; должен же кто-нибудь быть ею; и что его дети достойны внимания более, чем другие дети и он сам, — этого он также не мог постигнуть.
Между тем, успокоенный узаконением своих детей, он начал часто уходить из дома, чтобы посмотреть на мир божий, которым он долго пренебрегал, сначала упоенный своей любовью, а потом движимый нежеланием оставлять дома одних — жену и детей. Эта свобода не нравилась его жене, и, так как она больше ничего не остерегалась и была, кроме того, прямым человеком, она ему прямо это и высказала. Он, который хорошо изучил разные юридические тонкости, не нашелся, что ей ответить.
— Находишь ли ты приличным оставлять мать твоих детей сидеть дома в то время, как ты сам путаешься по ресторанам?
— Я не думал, что ты испытываешь в чем-либо недостаток, — сказал он спокойным тоном.
— Недостаток! Я думаю, что, когда отец семейства вечно отсутствует и где-то пропивает деньги, необходимые для хозяйства, — тогда очень многого семье не хватает.
— Во-первых, я не пью, а ем только скромный ужин и выпиваю чашку кофе; во-вторых, это вовсе не хозяйственные деньги, так как они у тебя; а у меня немного другие деньги — их-то я и «пропиваю».
К несчастью, она, как и большинство женщин, не поняла шутки и эту шутливую пилюлю вернула ему сейчас же назад:
— Во всяком случае, ты сам сознался, что пьешь!
— Я? Боже избави! Ведь я же сказал иронически.
— Иронически? Теперь к жене относятся уже иронически! Раньше было по-иному!
— Но ведь ты сама настояла на брачной церемонии! Почему же теперь все идет по-иному?
— Конечно, потому что мы обвенчались!
— Да, частью поэтому, а частью и потому, что природа самого увлечения такова, что оно проходит со временем.
— Так что с твоей стороны было только одно увлечение?
— Не только у меня, но и у тебя тоже, и у всех других. Все дело только в продолжительности! Понимаешь?
— Да, у мужчин действительно любовь только увлечение.
— Нет, у всех!
— Как, только увлечение?
— Да, да, да! Но, несмотря на это, можно и после оставаться добрыми друзьями!
— Для этого совершенно не нужно венчаться.
— Я всегда это находил!
— Ты? Разве ты не хотел нашей свадьбы?
— Да, потому что ты на этом настаивала ежедневно в течение трех лет!
— Но ведь ты также этого хотел!
— Только потому, что хотела ты! Скажи мне теперь спасибо за это!
— Я должна благодарить тебя за то, что так ты заботишься о жене и ребенке и проводишь время в попойках?
— Нет, не за это, а за то, что я согласился жениться на тебе!
— Так что во всяком случае я должна быть благодарна тебе?
— Конечно, как и всякий порядочный человек, когда исполняют его желание.
— Могу сказать — не большое удовольствие быть замужем, в особенности так, как я; я никогда не дождусь от твоих родных должного уважения.
— Зачем тебе мои родные? Ведь я на твоих не женился.
— Да, потому что для тебя они недостаточно благородны.
— Очевидно, мои для тебя достаточно благородны; если бы они были сапожниками, ты бы не так много о них думала.
— Сапожники? Да разве они не люди?
— Да, да, конечно, но я не думаю, чтобы ты стала особенно добиваться знакомства с ними.
— Добиваться? Я вообще ни за кем не гоняюсь.
— Вот и прекрасно.
Но прекрасного в их жизни было мало, и она никогда уж больше не сделалась прекрасной. В венчании или в чем другом было дело, но только Мария-Луиза всегда находила, что теперь совсем не то, что прежде; не так «обоюдно весело», как она выражалась.
Асессор держался того мнения, что тут не одно венчание причиной. Ему приходилось самому видеть, что и гражданские браки не всегда прочны. И Софи с его другом, которых он тайком изредка навещал, в один прекрасный день положили «предел», как они выразились. А ведь они не были венчаны.
Итак, не в этом было дело!
I
Отец Теклы Дегенер был унтер-офицером городской сторожевой команды Стокгольма, которой вверены внутренняя охрана города, а также конвойная и сторожевая служба в тюрьме. Эта команда никаким престижем не пользовалась. Мундир стражников был все тот же со времен Тридцатилетней войны и возбуждал насмешки уличных мальчишек. Нахождение Дегенера в этом незавидном состоянии накладывало на него известную печать, а невозможность выйти из этого положения убивала в нем всякое желание переменить род занятий. Кроме того, постоянное соприкосновение с преступниками омрачало его взгляд на жизнь. Он, таким образом, стал замкнут, мрачен и предался пьянству.
Мать Теклы была прежде служанкой, а после замужества получила место привратницы, что обеспечивало ей самостоятельное положение, но в то же время делало ее жизнь очень тяжелой. Муж, который должен был каждую ночь нести свою службу, приходил только ненадолго днем, пил пиво и водку, а Теклу в это время мать всегда высылала вон. Связь между супругами была весьма слабая. Дом находился на улице Черного Монаха, наискосок от Немецкой церкви, в самом, пожалуй, мрачном месте старого города. Это было древнее потемневшее здание с маленькими тусклыми оконцами, через которые, казалось, должен был плохо проникать свет. Дом представлялся таинственным и некрасивым, и надо было удивляться тому, что хозяину пришла мысль держать привратницу. Однако тому было основание. Дом имел весьма многочисленных обитателей, и некоторая охрана была необходима; затем, квартиранты были такого рода люди, которым швейцар при доме служил как бы вывеской, рекламой. В первом этаже находилась гостиница, обычное пристанище финских матросов. На двор выходила контора ростовщика, а над ней — приют для девочек. Место привратницы не могли, следовательно, считать легкой службой: не проходило десяти минут во все двадцать четыре часа, чтобы дверь не отворялась, а отворенной оставаться она не должна была никогда. Жизнь привратницы была, следовательно, жизнью не только заключенного, но еще и преступника, осужденного на вечную пытку. В некоторых тюрьмах еще существовало правило будить по нескольку раз в ночь заключенных, чтобы этой пыткой особого рода довести их до признания. Так и привратница во все сутки не была ни на минуту застрахована от звонка. Была ли она в ожидании ребенка — она должна была постоянно тянуть за веревку. Стояла ли у плиты — она должна была отойти и слышать, как кипящее молоко выливалось из горшка; ложилась ли она в постель — и все вокруг нее замолкало, глаза закрывались, успокаивались натянутые нервы, но вдруг раздавался звонок, и она опять должна была напрягать свои мускулы и тянуть за веревку. Веревка стала ее новым членом, как бы выросшим незаметно у правой руки. Вся жизнь ее, все существование вертелось вокруг звонка. Она лишилась своей воли, всякой инициативы, и ее деятельность получала наружный импульс от звонка, который был проявлением чужой воли и приводил в движение ее правую руку. В первый год, когда она еще была беременна дочерью, это действовало на ее нервы, но потом она привыкла. Она только сознавала, что жизнь ее тесно связана с веревкой, за которую она тянет. Устанет она тянуть веревку — тогда лишится еды, питья; надоест ей узкая комнатка с окошечком, выходящим к воротам, — и она знала, что перед ней откроется свобода… но на мостовой.
